На охотничьей тропе

Омбыш-Кузнецов Сергей Осипович

На другой день дед снова вывел Фильку к щиту и заставил стрелять его по чёрному квадрату лёжа, с колена, стоя, после каждого выстрела давая своё заключение. Затем заставил тренироваться по качающемуся на нитке деревянному шарику, и когда убедился, что Филька освоил «науку», привёл его к займищу.

— А теперь садись и стреляй коршунов, — сказал дед Нестер, присаживаясь в осоку. — Да спокойнее, не торопись. Это тебе экзамен. И не жалей, коршун — птица вредная… А другую не трогай.

В этот вечер было много

расстреляно Филькой боеприпасов, однако дед Нестер возвратился в избушку довольный своим учеником.

— Больше я тебе, Филипп, не нужен, — сказал он ему дорогой. — Стрелять ты научился, а в остальных охотничьих премудростях сам разберёшься.

Филька, волнуясь, с благодарностью проговорил:

— Спасибо, дедушка Нестер.

С тех пор молодой охотник редко когда возвращался пустым в избушку, одну-две утки да принесёт. Промысловики перестали смеяться над его неудачами, а порой, когда выпадала хорошая зорька и Филька Гахов приносил большую связку птицы, даже похваливали:

— Наладилось дело-то. Глядишь, скоро и нас за пояс заткнёшь.

И Филька принимал это, как должное.

Глава седьмая

Как только Жаворонков приехал на Быстринский участок, Сергей Селивёрстович ему сообщил:

— Знаешь, Афанасий Васильевич, — у нас неприятность. Охотники уличили Благинина в промысле на запретных водоёмах.

— Не может быть!

— Я и сам не верю. Ведь лучший промысловик. Но Клушин с Ефимом Мищенко уверяют, что это так. Вот ситуация. Не знаю, что и думать…

— Ситуация, говоришь?.. — задумчиво спросил Жаворонков. — А ты с Благининым-то беседовал?

— Нет ещё. Признаться, не знаю, как с ним и говорить. Он как чумной. Жаль его…

— Жаль. А если это действительно так, как о нём думают, что тогда? Простить, потому что он хороший охотник. Хорошему можно нарушать законы, плохому и подавно. Так?

— Так-то оно так. Да…

— Ну вот что: зови Клушина и Мищенко в красный уголок, там и побеседуем с ними.

Клушин и Ефим вошли в красный уголок и сели против парторга. Жаворонков внимательно оглядел их и спросил:

— Вот вы уверяете, что Благинин отлавливает ондатру на запретных водоёмах. Так это?

— А что же, верно, — ответил Клушин.

— Откуда это вам стало известно?

— Да уж известно…

— А всё-таки. Вы понимаете, что значит опорочить человека, если он ни в чём не виноват?

— А это ещё как сказать: виноват или не виноват, — заметил Ефим. — Вы лучше у него самого спросите.

— У кого?

— У Благинина.

— Спросим, конечно. Но я хотел бы знать: откуда вам стало известно? — проговорил Жаворонков, пристально глядя прямо в глаза Клушину. Тот смутился.

«А что, может, верно, наврали? — вдруг мелькнула у него мысль. — Мне Наталья сказала, да ей-то откуда

известно? И спросить забыл, так эта весть возмутила тогда, что сразу принял всё за чистую монету. Что, если кому-нибудь вдруг понадобилось опорочить Ивана?.. А ты помог, поторопился и выпалил всё охотникам. Что теперь сказать парторгу?.. Бабьи сплетни разносишь, Борис!» — И от этой мысли он ещё больше растерялся. Выручил Ефим.

— Что вы к нам все пристали. Охотники досажают, вы вот… Да что мы вам!.. — вдруг вспылил Мищенко. — За что купили, за то и продали. Спрашивайте Благинина, а к нам нечего приставать. Ничего мы не знаем, если вам этого хочется.

— Так-таки ничего и не знаете?

— Не знаем.

— Ну, хорошо, — спокойно заметил парторг. — Без вас разберёмся. Смотрите только, чтоб перед Благининым после этого краснеть не пришлось.

— Можете не беспокоиться. Уж мы как-нибудь… — всё более раздражаясь, отрезал Ефим и направился к двери. За ним поспешил Клушин.

— Что-то есть непонятное во всём этом, — обратился Жаворонков к Сергею Селивёрстовичу. — Заметил, как Клушин смутился?

— Да.

— Зови-ка Благинина.

Благинин вошёл и молча остановился у стола, за которым сидели парторг с Прокопьевым. Ещё окончательно не оправившийся от перенесённой болезни и немало переживший за эти три дня, он выглядел осунувшимся и постаревшим, скулы заострились, лихорадочно горели глаза.

— Присаживайся, Иван Петрович, — здороваясь, предложил Жаворонков. — Расскажи, в каких ты отношениях с Ефимом и Клушиным. Не поскандалили?

— Нет. Зачем же скандалить, — ответил Иван.

— А как с промыслом после болезни?

Благинин вдруг вскочил со стула, будто его подбросило взрывной волной, заговорил запальчиво и сбивчиво, повысив голос до высокой ноты:

— Зачем так, Афанасий Васильевич, окольными путями, издалека. Скажи лучше прямо: сук-кин сын ты, Благинин… Совесть свою потерял, напакостил в общем огороде… Никто мне не верит, кроме Ермолаича и Тимофея… Никто!.. Что я… Враг, да?.. Уличили, нашли браконьера. Благинин — браконьер!.. — последние слова он уже не сказал, а скорее выдохнул из себя и затем, будто силы у него вдруг иссякли, ссутулившись, опустился на стул и едва слышно добавил: — Все нервы вымотали…

— А ты спокойней, — заметил Жаворонков. — Нервозность — признак слабых. А ты не из таких, которые столкнутся с трудностям и начинают хныкать. Нет, мы тебя другим знаем.

Ивану стало стыдно за минутную вспышку раздражения и горячности, в которую вылилось всё пережитое за эти три дня, после того как его обвинили в грязном поступке, и он, не глядя на парторга, спросил:

— Вы тоже меня обвиняете?

Жаворонков улыбнулся.

— Нет, зачем же. Я не прокурор. Просто хотелось выяснить, откуда такие слухи о тебе.