На острие меча
Шрифт:
— Послушайте, Ялтурович, я еще могу понять, почему здесь сидит эта гулящая смуглолицая нищенка-девка, — проговорил он с сильным французским акцентом, едва подбирая польские слова. — Но с какого это времени вы решаетесь усаживать офицеров за стол, стоящий рядом с безобразной слепой старухой, — этого я объяснить себе не могу.
— Но женщины, прошу прощения, сами выбрали этот стол.
— Мало ли что они выбрали, Ялтурович! Кто тут хозяин: ты или кто-то другой? Если все еще ты, тогда почему эту гадкую старуху я вижу здесь уже в третий раз? Может, ты все-таки выпроводишь ее отсюда?! А еще лучше — вообще отвадишь от своего трактира?!
— Пан офицер, пан офицер! — замахал руками Ялтурович, испуганно поглядывая на посетительниц. — Зачем вы так нервничаете? Не обращайте на них внимания: они пообедают и уйдут. Они, прошу прощения, действительно часто обедают у меня. Так я вас спрашиваю: кому от этого плохо?
— Ага, значит, эта слепая старуха и эта цыганка — они тоже из Варшавы? — язвительно улыбнулся квартирмейстер.
— Побойтесь Бога, — почти шепотом пытался увещевать француза трактирщик, стараясь в то же время отвести его подальше от слепой. — Не говорите так об этой слепой женщине.
Князь Гяур непонимающе оглядел присутствующих и, поняв, что следует вмешаться, схватился рукой за меч, однако полковник Сирко сдержал его:
— Не нужно, это не тот случай, когда что-то решает меч, — загадочно как-то, вполголоса произнес он. — К тому же мы пропустим то, ради чего Всевышнему понадобилось устроить эту стычку вполне зрячей слепой и полного слепца, считающего себя зрячим. В крайнем случае я сам вмешаюсь: у нас с поляками свои давние, казачьи «любезности».
— Никакая она, прошу прощения, не нищенка, — продолжал тем временем вещать предельно вежливый трактирщик. — Это же Ольгица! Она из очень знатного польско-чешского рода. Настолько знатного, что, говорят, отец ее — потомок римского и чешского короля Вацлава IV, того самого, который одно время даже был императором Священной Римской империи [27] .
27
Вацлав IV (1361–1419) — чешский король (1378–1419), император Священной Римской империи (1378–1400). Кроме всего прочего, известен тем, что в течение определенного времени поддерживал взгляды и реформы мятежного Яна Гуса, но затем резко выступил против гуситского движения.
— Эта слепая нищенка — из знатного, императорского?! — расхохотался де Рошаль, не желая скрывать своего отношения к Ольгице. И только теперь Ялтурович понял: прежде чем войти в его трактир, квартирмейстер уже успел пропустить бокал-другой вина. Только это и прощало его в глазах Ялтуровича, испытывавшего не наигранный, а вполне естественный, почти мистический страх перед зачастившей в его трактир слепой женщиной. — Не такого ли знатного, как ваш собственный род, пан «варшавянин» Ялтурович?
— Но, прошу прощения, пан квартирмейстер…
— Кроме ясновельможных графов Потоцких, в этом провинциальном городке нет и не может быть людей знатного происхождения! — голосом римского трибуна провозгласил де Рошаль. — Не считая, конечно, прибывших сюда на службу господ офицеров, — тотчас же исправил он свою ошибку, вспомнив, что один из прибывших с ним полковников наделен титулом князя.
— Графиня Потоцкая — ваша, прошу прощения, покровительница, ясновельможный; мы это знаем, — слишком двусмысленно для данной ситуации, но с приличествующей случаю вежливостью заметил Ялтурович. — Как знаем и то, что пани Потоцкая, как никто другой, часто бывает в Варшаве. Есть же на свете, прошу прощения, счастливые люди!
— Так выставишь ты, старый проходимец, этих нищенок или нет? — уже едва сдерживал гнев де Рошаль. — Что ты все хвостом передо мной виляешь?
54
— Не спорьте с ним, пан Ялтурович, — вдруг раздался громкий властный голос Ольгицы. — Но и не бойтесь его. Просто не обращайте на этого захмелевшего чужеземца внимания.
Заслышав ее слова, мгновенно затихли и застыли с бокалами в руках подвыпившие горожане; остановилась посреди зала служанка с подносом, на котором стояли два графина с вином; повернули головы Гяур, Сирко, Улич и Хозар. В трактире вдруг воцарилось благоговейное, словно в храме перед проповедью, молчание.
— В своей жизни этот черный человек не руководствуется ничем, кроме алчности и гордыни. Для него не существует ни святых мест, ни святых слов. Не говоря уж о доброте людской.
— Что?! — взорвался де Рошаль. Но только на этот гневный окрик-вопль его и хватило. — Что она там бормочет, трактирщик?!
— Ах, если бы я мог слышать то, что эта женщина хотела сказать на самом деле! — пожал плечами Ялтурович.
— Он приехал сюда, потому что послан одним человеком из Варшавы, — все также спокойно и властно продолжала слепая. — Специально для того, чтобы вершить здесь свои подлые иудины дела. Однако недолго… Мне жаль его.
— Ты, нищенка!.. Тебе жаль… меня?! Нет, вы слышали, Ялтурович, ей жаль меня! — нервно, словно в приступе, расхохотался де Рошаль, но никто, ни один из присутствующих, не решился ни поддержать квартирмейстера, ни вслух возмутиться его недостойной офицера стычкой с несчастной слепой женщиной. Все в онемении наблюдали за странным поединком.
— Оставьте его, пан Ялтурович, — все так же спокойно сказала Ольгица, когда трактирщик попытался задержать руку на эфесе сабли квартирмейстера. — Дайте ему выхватить оружие, — продолжала она, поднеся кубок с красным вином на уровень повязки, словно бы рассматривая его на свет. — Но прежде, чем он успеет взмахнуть ею, я успею предречь, что жить этому человеку осталось ровно десять дней. Ты слышишь меня, чужестранец?! Ровно десять! Так считай же их, помня, что змея уже на паперти!
— Змея уже на паперти?! — не удержался кто-то из завсегдатаев, зная о том, что Ольгица обладает мощным даром предвидения.
Что это значит?
— Слышали: она уже на паперти?! — эхом прокатилось по трактиру.
Люди повторяли слова всяк на свой лад: одни — переспрашивая, не ослышались ли; другие — пытаясь понять или хоть как-то истолковать их смысл, третьи — просто так, в недоумении: что же в действительности может означать это странное Ольгицыно: «Змея уже на паперти»? И какое это имеет значение в ссоре, затеянной майором-квартирмейстером?
А когда поняли, что из уст Ольгицы это предсказание могло сорваться, только будучи страшным наговором колдуньи, сочувственно зароптали:
— Перекрестись, Ольгица!
— Сжалься над человеком!
— Осени себя Святой Богородицей.
Сам же Рошаль не желал ни задумываться над предсказанием Ольгицы, ни прислушиваться к роптанию мещан. Ухватив трактирщика за плечо, он буквально отшвырнул его от себя, расчищая дорогу к столу предсказательницы, и, выхватив саблю, ступил к ней.
Девушка вскрикнула, однако не вскочила и не бросилась вон из-за стола. Наоборот, мигом пересела в стоящее рядом со старухой деревянное кресло и, откинувшись на спинку, уставилась на майора с таким напряжением, что даже Гяуру вдруг почудилось, будто глаза девушки излучают какое-то огненно-красное демоническое сияние, словно глаза волчицы, подкрадывающейся в темноте к своей беспечной жертве.