На острие меча
Шрифт:
Хозар воспринял это как вызов на поединок. И взмахом руки остановил своих воинов.
— Хозар, стой! — охладил его самого Гяур. — Я пойду к их вожаку, надо поговорить. Всем остальным оставаться здесь! — предупредил он воинов, достигнув линии, на которой остановились дружинники Хозара.
— Возьми свое копье, князь, — напомнил Хозар.
— У него ведь такого оружия нет.
Конь кайсака испуганно ржал и несколько раз вставал на дыбы, словно умолял седока поскорее уходить. Однако всадник не уходил. Поднявшись к двум молодым сосенкам, за которыми начинался пологий склон площадки, Гяур узнал его: это был тот самый кайсак, который пощадил его во время сечи у разрушенной мельницы.
— Опусти меч, князь!
Да, это, несомненно, он: широкоплечий, приземистый… А приблизившись еще немного, Гяур рассмотрел то, что прошлый раз бросилось ему в глаза: уродливо большие губы-наросты.
— Решил продолжить поединок, кайсак?
— Решил проситься на службу к тебе, кге-кге, мам-люки!
— На службу?! — не сумел скрыть удивления князь. — Чтобы при первом же грабеже я перевешал всех твоих воинов вдоль дороги, на крюках?
— Мы же не грабить к тебе идем, а служить, как воины, кге-кге. Те, кто решил остаться кайсаками — в основном татары, ногайцы и несколько турок, — ушли в степь. Наверное, будут проситься к буджакам или создадут новую кайсацкую орду.
Кайсак чуть отступил, давая Гяуру возможность въехать на площадку, и теперь они стояли по краям ее, словно воины на рыцарском турнире, готовые, по сигналу, ринуться друг на друга.
— Я хотел перейти к тебе еще тогда, после боя, как только вы похоронили своих и наших. Один хотел прийти. Но тогда твои рубаки рассекли бы меня прежде, чем успел бы пробраться к твоему стану. Да и ты не помиловал бы. Теперь, вижу, немного поостыли.
— Тогда кто же ты на самом деле?
— Рахманкули-Мамлюк, по прозвищу Бешеный. Так меня здесь кличут.
— Ладно, буду называть просто Мамлюком. Кстати, почему тебя так назвали?
— В юности успел побывать в Египте. Служил в отряде одного знатного мамлюка. Теперь вот привел своих мамлюков к тебе.
— Сколько вас здесь?
— Сорок три, кге-кге. Вместе со мной. Остальные человек двадцать ушли в степь. Здесь недалеко, в урочище, наш лагерь. После боя мы собрались в нем: и те, кто уцелел после схватки у развалин, и те, кто совершал наезд на соседнее село. Я так и сказал: кто хочет, может идти со мной к князю Гяуру, — слышал, что звали тебя так. Кто не хочет, может уходить в степь. Но обязательно уходить. Тех, кто не согласился идти к тебе, увел татарин Кашбурун.
— Но я со своими воинами сам только что принят на службу коронным гетманом Польши, так что платить мне вам нечем. А захотят ли платить поляки — пока не знаю.
— Я понял, что вы чужестранцы, — подъехал Мамлюк чуть ближе, и только теперь Гяур понял, что когда он выкрикивает свое «кге-кге», то это означает некое подобие смеха. И когда этот смех возникает, рот Мамлюка нервно тянется к правой скуле, превращая его улыбку в искаженный нервный оскал. А «мамлюки» — всего лишь его любимое словцо. — Но ведь нас не так уж и много. Часть заменит погибших, за остальных попросишь. Полякам воины всегда нужны. Казакам тоже. Пока, до первого боя, мы без платы. А потом постепенно будем заменять убитых.
— Не ожидал, что будешь проситься ко мне.
— Я знаю татарский, турецкий. Знаю повадки татар. У Бохадур-бея был пластуном, то есть разведчиком. Ползаю, как ящерица, сам убедишься. Мамлюки три года учили меня ползать и маскироваться, выжидать, скрываясь неподалеку от вражеского стана. Так что пригожусь я тебе, князь, не сомневайся — пригожусь.
Гяур оглянулся на приближающихся Сирко и ротмистра. Присутствие при этом разговоре поляка было бы уж совсем ни к чему.
— Я согласен, Мамлюк, присоединяйся. С польскими властями попытаюсь договориться. Из кого состоит твоя полусотня?
— Есть и бывшие казаки, и беглые, что от панов своих в Дикое поле бежали. И те, что с турецкой неволи возвращались, да оказалось, что возвращаться не к кому. Ну и татары, для которых вернуться в Крым — все равно, что самим на кол садиться. Поэтому не выдавай нас никому. Мы тут все под кличками да прозвищами, поди знай, что за люд.
— В таком случае, назначаю тебя сотником Мамлюкской сотни, которую со временем пополним пришлыми и пленными. Но предупреди: кто решится грабить — на крюк.
— Не решится, кге-кге, мам-люки! Хватит, вволю награбились.
— На любой мой приказ отвечать будешь точно так же, как отвечают мои воины: «О-дар!». Только так, это древний клич нашего славянского племени.
— О-дар! — радостно оскалился бритоголовый детина, в облике которого в одинаковой мере можно было найти черты всех рас мира, но четче всего проступало нечто сугубо степное, половецкое.
52
Сесилия явилась не менее чем через час, когда Эжен уже показалось, что-то там, у герцогини, не сложилось с этим странным опытом. Причем в руке юной пансионессы была бутылка красного бургундского вина.
— Герцогиня не помнит, это ли вино вы просили ее передать, — извиняющимся тоном сказала она, входя в комнату. — Но ведь бургундское не самое худшее, правда?
Эжен удивленно осмотрела девушку. Плащ был наброшен прямо на легкое, почти прозрачное платьице. Несмотря на то что вечер выдался на удивление холодным.
— Не самое, — не стала Эжен уточнять, что ни о каком вине речи с герцогиней не было. Ну а то, что, прежде чем снарядить пансионессу к ней, герцогиня заставила ее опустошить бокал вина, — уже было замечено.
— Знаете, я плохо смыслю в винах, — припечатала Сесилия бутылку к столу. — Вернее, вообще ни черта не смыслю, — как можно милее улыбнулась пансионесса. — Несмотря на то что герцогиня всячески пыталась просветить меня по этой части. А вы?
— Что… я? — растерянно переспросила Эжен. Она понятия не имела, как должна вести себя дальше. До сих пор она всегда выдерживала между собой и воспитанницами, которых она к себе не приглашала, определенную дистанцию, не допуская при этом никаких исключений. Теперь же вынуждена была нарушить это правило, переступить ею самою сотворенное табу. Оказалось, это не так просто, как могло бы представляться со стороны.