На острове нелетная погода
Шрифт:
Я в игре не принимаю участия. Либо хожу из угла в угол, либо, облокотившись на подоконник, смотрю сквозь решетку во двор комендатуры.
Думы, думы… Я ни на минуту не мог избавиться от мыслей о происшедшем. Образ Мельникова стоял у меня перед глазами, а его хрипловатый равнодушный голос звучал в ушах, и порою гнев и отчаяние распирали мою грудь. Вот каким оказался мой кумир, этот красивый, подтянутый полковник, завидно невозмутимый, пунктуальный и аккуратный во всем, располагающая внешность — и холодная бесчувственная душа. С каким спокойствием и равнодушием он объявил мне пять суток!
Но не за арест
Мельников оказался совсем другим человеком, каким представлялся нам поначалу. Его консерватизм в тактике воздушного боя рано или поздно должен был сказаться на боеготовности. И сказался: «дельфин» ушел безнаказанно, на летно-тактических учениях атакован свой самолет. Разные случаи, происшедшие в разное время с разными людьми. А причина одна — недоученность. Конечно, если бы на перехват «дельфина» взлетел сам Мельников или, скажем, Синицын, нарушитель, несомненно, был бы сбит. Но на то Мельников и командир, чтобы учить подчиненных тому, чему научили его. А он ко всем, кроме себя, относится с недоверием, особенно к нам, молодым. Когда я высказал мнение насчет «меча» и «щита», он не пожелал даже говорить на эту тему: яйца курицу вздумали учить. Или мой ночной перехват. Мельников был против того, чтобы молодые летчики участвовали в летно-тактических учениях. Он не доверял нам и, когда меня подняли на перехват, решил послать еще один истребитель для гарантии. Вот и поплатился за недоверие. Правда, больше всех поплатился пока я, но, по всей вероятности, Мельникову это тоже даром не пройдет. Члены комиссии видели, как проходили учения, и многое, наверное, поняли. Интересно, понял ли свои ошибки Мельников? Судя по последним событиям, он настолько самоуверен, что свои действия и решения считает непогрешимыми, а все неудачи полка объясняет ошибками других.
С гауптвахты я вышел в субботу. Когда уходил туда, не везде еще растаял снег, а теперь — весна в разгаре. На газонах зеленеет травка, почки набухли и лопаются, вот-вот покажутся листики. Солнце висит высоко над крышами домов и печет по-летнему. Я несу шинель на руке, на голове шапка. Чувствую себя не совсем приятно: на меня оглядываются прохожие, смеются мальчишки. Но ничего не поделаешь! На душе по-прежнему муторно. Стараюсь заглушить прошлое думами о встрече с Инной. Время — двенадцать часов. Она кончает работу в три. Я решил подождать ее. Переночую в Нижнереченске, а в Вулканск поеду завтра вечером.
Я стоял на автобусной остановке, напротив больницы, поджидая Инну. Вот она легко сбежала по ступенькам и, пересекая улицу, направилась прямо ко мне. Она увидела меня.
— Ты?
Брови ее приподнялись, глаза засветились радостью.
— Нет, не я.
Она взяла меня под руку.
— Пройдемся. А почему у тебя снова кислый вид? — спросила она, едва мы отошли от остановки. — Неприятности?
Я усмехнулся:
— Если рассматривать твой вопрос с философской точки зрения, то жизнь человеческая от начала и до конца состоит из неприятностей.
— Я тебя понимаю, можешь не рассказывать, — сказала Инна. — Служба есть служба.
Я не стал ее переубеждать, чтобы не бередить душу разговорами о моих неприятностях.
Мы дотемна гуляли по городу, ходили на набережную. Река уже очистилась ото льда и разлилась по противоположному берегу, затопив островки, кустарник, низкорослые деревца… В вечерних сумерках она казалась глубокой и бескрайней — как море, движения воды не замечалось; было тепло и тихо. Утихло и у меня на сердце. Я держал Инну за руку, забыв о всех невзгодах.
А когда я проводил ее домой и собрался уходить, мысли мои невольно перенеслись в полк. Завтра снова встреча с Мельниковым, с Синицыным. И на душе снова заскребли кошки.
Инна заметила перемену моего настроения.
— Зайдем ко мне, — предложила она.
Умная, милая Инна!..
Мы долго стояли у окна, молча вглядываясь в ночную темноту, словно желая увидеть там свою судьбу. Инна подняла на меня свои глаза, большие, ласковые и доверчивые. Они сияли. Вдруг она обвила мою шею руками, губы ее прильнули к моим. Я обнял ее, ко Инна тут же отстранилась и сказала твердо:
— А теперь спать…
Утром мы вместе готовили завтрак, ели, весело болтая о всяких пустяках. Мне казалось, что мы давно уже живем вот так под одной крышей.
В одиннадцатом часу мы оделись, решив пройтись по городу. Я попросил у Инны щетку для обуви и вышел на площадку. За пять суток, проведенных на гауптвахте, мои сапоги так потускнели, словно переживали вместе со мной. Внизу послышались шаги.
— На четвертом?
Я узнал голос Дуси.
— На четвертом.
Это уже говорил мой друг Лаптев.
— А если мы не застанем их дома? — спросил Геннадий.
Я подхватил крем, щетку и поспешил в комнату.
— К тебе гости, — предупредил я Инну.
— Какие? — удивилась она.
— Дуся, Геннадий и Юрка. Подшутим над ними? Я спрячусь.
— Иди на кухню.
Резко и настойчиво зазвонил звонок. Инна открыла дверь. Послышались приветствия, шутки, любезности…
— А где Борис? — Юрка, наверное, осмотрел всю комнату.
— Его нет. — Голос Инны был несерьезен, лгать она не умела.
— Выходи сейчас же! — скомандовал Лаптев. — Я прибыл за тобой с конвоем. Синицын приказал доставить тебя живым или мертвым. Он еще вчера звонил в комендатуру.
Я поспешил выйти: Юрка мог выдать, где я находился.
— А чего он волнуется? — поздоровавшись, спросил я у Юрки. — Я только вчера вернулся из командировки.
Юрка меня понял. Дуся глянула на Геннадия, улыбнулась глазами — тоже поняла.
— Он ждал, что ты в этот же день явишься к нему и доложишь. Таков порядок в вашей «академии».
— Слишком многого он хочет. Доложу завтра. Вчера была суббота, а сегодня выходной.
— Он считает, что ты в командировке достаточно отдохнул, и назначил тебя на сегодня в наряд начальником караула.
Я еще раз пожалел, что попал в первую эскадрилью.
— Не унывай, — толкнул меня в бок Юрка. — Ты не одинок. Я тоже сегодня заступаю на ответственный пост — дежурным по пищеблоку. Так что кормить буду тебя по сверхреактивной норме.
Инна была рада, что заехала Дуся. Они уже говорили о своих заботах.