На острове нелетная погода
Шрифт:
Я послушно сел. Дежурная ушла и долго не возвращалась. А у меня в ушах звучал ее голос, словно без конца прокручивалась испорченная пластинка: «Беда-то какая… Кто их?.. Крови много потеряли, пока их подобрали… Инна Васильевна очень плоха…» И Инна представилась мне лежащей на операционном столе, бледная, беспомощная, измученная болью. Бедная, милая Инна! Не зря я не находил себе места. Надо было раньше поехать на поиски. Председатель сказал, что она выехала из Владимировки часов в восемь. Оттуда до Вулканска двенадцать километров. Проехали они километров
Наконец вернулась дежурная. По ее удрученному лицу и по тому, что она не опешила заговорить со мной, я понял, что весть принесла она неутешительную. Я не выдержал и пошел ей навстречу. Дежурная упреждающе подняла руку:
— Сидите, сидите. Я доложила о вас главному — он сам делал операцию. Пока к Инне Васильевне нельзя.
— Как она?! — почти выкрикнул я и почувствовал, что по щекам покатились слезы.
Дежурная пожала плечами:
— Порадовать вас нечем. Сами понимаете — такая авария, столько крови потеряла.
— Куда ее?..
Дежурная снова не торопилась с ответом, видимо раздумывая, стоит ли говорить мне правду. Решила — стоит.
— Очень тяжелая она… Грудь помяло. В сознание не приходит… Вы бы поехали домой, отдохнули. Все равно к ней пока нельзя — в реанимации.
— Нет, — категорично возразил я. Шоковое состояние у меня уже прошло, и мысли выстраивались более четко: может, она придет в себя и захочет меня увидеть, что-то сказать… Слезы снова покатились из глаз, и я, с трудом протолкнув из горла внутрь спазму, еле закончил: — Я подожду.
Дежурная не стала меня отговаривать.
Я отпустил шофера и, примостившись в приемной в уголке дивана, стал ждать. Какие только мысли не лезли в голову! Я винил себя за то, что не уберег Инну: разрешал ей ездить со всякими ветрогонами то на мотоцикле, то на колхозных газиках, когда можно было в подобных случаях посылать машину из гарнизона с опытным шофером — ведь я не маленький начальник, заместитель командира полка, одного моего слова было бы достаточно… А я… Не каждый раз даже интересовался, как прошла у нее поездка, трудно ли было… И надо было настоять на переезде, когда мне предложили перевод… Хотя такое могло случиться и там. Разве знаешь, где упасть…
Всю ночь я протерзал себя думами, что виноват в случившемся, что можно и нужно сделать теперь, чтобы спасти Инну. Спросил у дежурной, не нужна ли Инне кровь — я готов был отдать свою — да что там кровь! — я готов был отдать половину своей жизни. Но… Слишком поздно мы начинаем проявлять заботу и внимание. Легче предупредить происшествие, чем исправить его последствия. Инне ничего не нужно было: кровь ей уже ввели, раны зашили. Теперь, как сказала дежурная, осталось ждать и надеяться на ее молодой организм.
Утром я позвонил Лесничуку. Он уже знал о моем горе и сразу спросил, чем может помочь, разрешил пока не являться на службу.
— Не
Он и Светлана Инну уважали, любили. Ее нельзя было не любить. Добрая, чуткая, милая Инна! Неужели я ее потеряю?!
Она пришла в сознание только вечером. И попросила позвать меня.
Когда я ее увидел, то понял — это последнее наше свидание. Нет, боль не изменила и не обезобразила лица Инны, оно все так же было прекрасно, но предсмертная бледность уже обесцветила и сковала его; блеск неповторимых, очаровательных глаз, которые действовали на меня гипнотизирующе, заставляя забывать усталость и невзгоды, потух; лишь когда наши взгляды встретились, искорки будто бы засветились и тут же погасли, как последние искры догорающего костра.
Хотя ни ночью, ни днем я не сомкнул глаз, в какой-то степени уже подготовил себя к трагическому концу, я еле сдержал рвущийся из груди стон и слезы: я не хотел, чтобы Инна увидела меня опустошенным — это причинило бы ей новую и, быть может, не меньшую боль. Я сказал как можно мягче и теплее, даже старался пошутить:
— Здравствуй, моя милая. Как же это ты так неосторожно?
Я не узнал своего голоса, и мне показалось, сказанное прозвучало так фальшиво, что удивило и расстроило Инну, и я осекся. У кровати стоял кем-то поставленный предусмотрительно стул, и я опустился на него: ноги у меня подламывались.
Инна на секунду опустила ресницы — так поздоровалась со мной.
Врач пояснил:
— Разговаривать она не может. Постарайтесь понять ее по выражению глаз.
Ресницы снова сомкнулись на долю секунды — подтвердили сказанное. Я увидел, как под ними блеснули слезы. Но Инна тоже не хотела, чтобы я видел ее беспомощной. Уголки губ дрогнули, обозначив улыбку. Она высвободила из-под одеяла руку, тоже бледную и, показалось мне, безжизненную. Я взял ее и содрогнулся: рука была холодная.
Чтобы Инна не заметила отчаяния на моем лице, я быстро нагнулся и поцеловал руку. Кажется, она не заметила — в уголках губ снова обозначилась улыбка.
Потом мы долго смотрели друг другу в глаза, поначалу просто так, как делали раньше, одним взглядом выражая все наши чувства — любовь, преданность; потом Инна что-то захотела сказать — ресницы вздрогнули, в глазах появилась обеспокоенность.
Я попытался ее утешить:
— Поправляйся быстрее. Врач говорит, что все в порядке, — соврал я.
Инна чуть заметно покачала головой: нет. Отвела взгляд, о чем-то подумала, потом ласково и нежно долго смотрела мне в глаза. И снова под ресницами заблестели слезы. На этот раз она их не сдержала, две крупные капли выкатились из уголков глаз, оставили мокрый след на висках и под ухом.
Долго и неподвижно смотрела на меня Инна, затаив дыхание: то ли боль не давала ей вздохнуть, то ли о чем-то думала, потом вдруг взглядом и движением губ — это я понял определенно — попросила поцеловать ее.