На отмелях
Шрифт:
— Понимаю. Одно время я работал на золотых приисках. Иногда нам приходилось наезжать в Мельбурн с набитыми карманами… и я как-то раз попал на одно такое представление. Конечно, оно, должно быть, было не такое пышное, как те, что вам приходилось видеть. Там играли под музыку и все время пели.
; — Каким выдуманным, должно быть, вам все это казалось, — сказала миссис Треверс, не глядя на него, — Вы не помните название этой оперы?
1 — Нет. По правде сказать, я и не интересовался ее названием. Никто из нас.
— Я не буду спрашивать вас о ее содержании. Вам, наверное, оно представлялось сплошной нелепостью. Ведь только в сказках люди постоянно поют.
— Эти люди не всегда пели от радости, — простодушно возразил Лингард. — Впрочем, сказок я не знаю.
— В сказках по большей части рассказывается о принцессах, — тихо проговорила миссис Треверс.
Лингард не расслышал. Он наклонил ухо, но миссис Треверс не смотрела на него, и он не стал просить ее повторить.
— Сказки только для детей, — сказал он. — А эта вещь с музыкой, миссис Треверс, о которой я говорю, была не для детей, уверяю вас. Из всех представлений, что я видел, оно показалось мне самым правдивым. Более правдивым, чем сама жизнь.
Миссис Треверс вспомнила, как пусты бывают оперные либретто, и была несколько тронута такой бесхитростной восприимчивостью. Это походило на то, как если бы изголодавшийся человек стал восхвалять прелести сухой корки хлеба.
— Вы, наверное, забыли себя, когда слушали эту оперу, — заметила она.
— Да, она меня увлекла. Вам, наверное, знакомо это чувство.
— Нет, я даже ребенком не испытывала таких чувств, — сказала миссис Треверс.
Лингарду показалось, что в этих словах зазвучало чувство превосходства. Он слегка нагнул голову. Что она говорила, было для него несущественно. Всего приятнее ему было то, что она не смотрит на него; это давало ему возможность вволю смотреть на линию ее щеки, на ее маленькое ухо, наполовину скрытое колечком тонких волос, на ее открытую шею. Вся ее фигура была непостижимое, поразительное чудо, действовавшее не столько на его глаза, сколько на какую-то другую внутреннюю сторону его «я», не зависящую от его чувств. Ему ни на минуту не приходило в голову, что она далека от него. Неосязаема, может быть, но вовсе не далека. Ее духовная сущность была ему понятна, и лишь ее материальная оболочка вызывала в нем бла гоговейное изумление.
— Нет, — начала опять миссис Треверс. — Я никогда не могла увлекаться историями и забывать о себе. Это не в моей натуре Даже в то утро, на берегу, когда дело касалось меня так близко, я и то не могла забыть себя.
— Вы держали себя превосходно, — сказал Лингард, с улыб кой глядя на ее затылок, на ее уши, на выбившиеся из-под при чески волосы, на уголки ее глаз.
Ее темные ресницы слегка трепетали, и тонкий румянец щек ощущался, скорее, как аромат, чем как цвет.
— Вы одобрили мое поведение.
— Вы вели себя именно так, как надо. Честное слово, они все с ума посходили, когда они поняли, кто вы такая!
— Я должна бы чувствовать себя польщенной. Но я вам признаюсь, что я чувствовала себя тогда, как в маскараде, несколько сердилась и вообще была выбита из колеи. Мне, должно быть, помогало то, что я желала угодить.
— Не могу сказать, чтобы вы им особенно угодили, — сказал Лингард. — Они были, скорее, испуганы.
— Я хотела угодить вам, а не им, — небрежно уронила миссис Треверс.
С берега донесся слабый, хриплый и нетерпеливый крик птицы, точно звавший поскорее ночь. В сгущавшихся сумерках лицо Лингарда темнело. Лимонно-желтые и эфирно-зеленоватыс отблески исчезли с неба, и теперь оно все заволоклось темным, зловещим багрянцем. Солнце совсем опустилось за черным пологом леса, и золотистой бахромы уже не было видно.
— Да, я иногда ощущала самое себя до нелепости остро, — продолжала миссис Треверс тоном светского разговора. — Вероятно, благодаря этому костюму, который вы заставили меня надеть поверх моего европейского платья. Вы знаете, я чувствую себя в нем совершенно естественно, хотя эти вещи не вполне ко мне подходят. Эти шелковые рукава немного жмут, плечи точно связаны, а саронг до невозможности короток. По правилам он должен был бы покрывать мне ноги. Но мне нравится, что этот костюм дает свободу движений. В жизни вообще мне редко доставалось то, что мне нравится.
— Мне что-то не верится, — сказал Лингард, — Если бы это говорили не вы…
— Я это не всякому сказала бы, — проговорила миссис Треверс, на минуту повернув голову к Лингарду и потом опять отворачиваясь к потемневшей лагуне. Где-то вдали слабо мигали два огонька, не то на берегу, не то дальше, у опушки далекого леса. Наверху начали появляться звезды, но свет их был еще слаб и как будто не мог дойти до лагуны.
Только на западе, сквозь багровый туман заката, ярко сияла заходившая планета. j. — Считалось, что мне вредно пользоваться свободой. Так, по крайней мере, мне говорили. Но я подозреваю, что это было просто-напросто неприятно другим.
— Я думал… — начал Лингард, замялся и остановился. Ему казалось непонятным, что находились люди, не желавшие сделать приятное этой женщине. Горечь ее тона поразила его. По — видимому, миссис Треверс не очень интересовалась узнать, что он хотел сказать. Подождав немного, она прибавила:
— Ко мне так относились не только в детстве. Детство я вообще плохо помню. Я, должно бьггь, была очень несносным ребенком.
Лингард пытался представить ее себе ребенком. Это оказывалось трудным. Ее совершенная красота, казалось, пришла в мир окончательно сложившейся, зрелой, без всяких недоделанностей или недостатков. Он не знал детей ее класса. Дети, которых он знал, играли на деревенской улице, бегали по берегу бухты. Он сам был таким ребенком. Конечно, потом он видел и других детей, но только издалека, да и то это были не английские дети. Ее же детство, как и его собственное, прошло в Англии, и потому-то так трудно было его вообразить. Он не знал даже, где она жила ребенком — в городе или в деревне, и видала ли она в детстве море. И разве подобный ребенок мог быть несносным? Но он вспомнил, что дитя, которое бранят, бывает очень несчастным, и сказал: ' #9632;}; — Мне жаль вас.
Миссис Треверс рассмеялась. Человеческие фигуры в муслиновой клетке превратились в мутные тени. Видно было, как д'Алькасер встал и начал ходить. Систематическое молчание мистера Треверса, может быть, вызывавшееся и болезнью, раздражало его, хотя речи его хозяина никогда особенно не развлекали и не успокаивали его.
— Вы очень добры. Вы вообще умеете чувствовать симпатию к людям, но, в конце концов, я не уверена, на кого именно направлены ваши симпатии — на меня или на ваших горемычных друзей? — сказала миссис Треверс.