На переломе веков
Шрифт:
— Но хоть лежа-то мне принимать людей можно?
Боткин задумался и нехотя кивнул:
— Лежа — можно. Но недолго.
Он примчался в Порт-Артур через пять дней после покушения, когда я еще лежал в коме, а флотские врачи отчаянно сражались с некрозом тканей и сепсисом, начавшимися после компрессионного поражения моей тушки вследствие взрыва бомбы. О двух дырках, в голове и груди, я уж и не говорю — это были самые простые из проблем, поскольку не прикончили меня сразу… Когда Евгений Сергеевич явился сюда вместе с Канареевым на моем собственном литерном поезде, оснащенном двумя локомотивами, что и объясняло столь быстрое их прибытие, местные врачи уже поставили на мне крест. Меня больше не лечили, потому что считали, что это бесполезно. Так, обмывали пару раз в день мою бессознательную тушку да пытались поить. Пытаться кормить бросили — не получалось.
Боткина, который сразу, с поезда, примчался в занимаемый мной особняк и потребовал немедленно провести его ко мне, останавливать никто не стал. Зачем? Он опытный врач, зайдет — сам все увидит.
Но все равно, когда через двенадцать дней после приезда Боткина я открыл глаза и пришел в себя, все медики, знавшие о моем изначальном состоянии, испытали шок. Пенициллин сработал. Конечно, не только он — лечение было интенсивным и комплексным. Но пенициллин оказался в этом комплексе ключевым компонентом. Боткин привез с собой восемьдесят семь доз — весь запас, который наработала его лаборатория. Этап испытаний на мышах они прошли и готовились перейти к испытанию на высших приматах. Но услышав о покушении на меня, Боткин мгновенно связался с Канареевым, который уже выехал ко мне из Санкт-Петербурга, и потребовал немедленно доставить себя ко мне. Со всем необходимым оборудованием.
Дело в том, что Евгений Сергеевич оказался жутко деятельным типом. Прибыв в Магнитогорск и слегка осмотревшись, он тут же подгреб под себя не только лабораторию, и так отданную ему, но еще и завод медицинского оборудования, а также открыл фельдшерское училище и уже почти организовал медицинский факультет в только еще формирующемся Магнитогорском университете. Вот так вот. Раскрутили меня на это дело. Ну да еще бы — такие умы у меня собрались: Тимирязев, Мичурин, Боткин… Черной металлургией у меня занимался тот самый Чернов, который во всем мире почитался отцом научной металлографии, а главным инженером на автомобильном заводе был сам Луи Рено. Причем и Чернов, и Рено не были приглашены мной, а сами проявили инициативу, написав мне письма. Чернов — когда до него дошли слухи о том, как я оснащаю свои лаборатории и какие средства выделяю на научные исследования, а с Рено дела обстояли еще интереснее. Он купил нашу первую модель автомобиля, поездил на ней и прислал мне пространное письмо с предложениями по ее модернизации. Я ответил, сообщив, что львиная доля предложенного уже воплощена в жизнь, поскольку подобные идеи высказывали и другие люди. А затем позвал его поработать на моем заводе, не очень-то надеясь на согласие — талантливые люди, создавшие крупнейшие, известные в будущем концерны, как правило, либо уже добились некоторого успеха, либо просто не способны работать под кем-то и предпочитают вести свое дело с ноля. Но Луи, к моему удивлению, откликнулся с энтузиазмом. Так что сейчас на моем автомобильном заводе шла усиленная разработка нового автомобиля с мощностью мотора в пятьдесят пять лошадиных сил. Этот автомобиль уже наверняка способен уволочь на себе бронированный кузов… А вот с проектом кузова я слегка опоздал, судя по тому, что лежу сейчас в состоянии сильной покоцанности…
Так вот, Боткин, как только подгреб под себя все вышеупомянутое, взял моду каждый мой приезд мучить меня вопросами на тему: «А что еще, ваше высочество, вы могли бы предложить в области медицины?». Вследствие чего все мои воспоминания о медицине будущего, с которой я сталкивался пусть и не слишком часто, но регулярно (и ноги ломал на горных лыжах, и аппендицит мне вырезали, да и вообще мы с Колькой раз в полгода ложились на недельку в нашу «придворную» клинику, чтобы обследоваться и слегка подлечиться), начали постепенно воплощаться в реальность. Ну, насколько это было возможно при существующем уровне технологий.
Основную массу исследований грибка Penicillium notatum Евгений Сергеевич скинул на Гозио (который теперь тоже работал на меня), категорически заявив, что это его, Гозио, открытие. А сам занялся другими направлениями, вдохновленный озарениями, каковые всегда посещали его после наших с ним бесед. У меня сложилось впечатление, что он меня вычислил, но решил для себя ничего окончательно не уточнять, зато «выдоить» по полной. Евгений Сергеевич был настоящим фанатом медицины. С другой стороны, моим планам на пенициллин такое отношение Боткина шло только на пользу. Гозио оказался куда более прагматичным и сам завел со мной разговор о том, что пенициллин, если довести его до ума, — настоящее золотое дно, поэтому нам не следует так уж торопиться с выводом его на рынок, пока не будем готовы занять монопольное положение. Что ж, хозяин — барин, к тому же это полностью соответствовало и моим планам.
Сразу после Боткина меня посетил Яков Аполлонович Гильтебрандт. Вообще-то с началом войны моряки опростоволосились. Покушение на меня, которое поначалу никто не соотнес с японцами, тем более что боевую группу захватили уже через несколько часов и виновные были установлены быстро, привело всех в Порт-Артуре в такой шок, что даже неспровоцированное нападение на наших стационеров в порту Чемульпо никто не воспринял как начало войны. Я же в тот момент лежал в коме. А японцы после потопления «Корейца» вроде как извинились и предложили считать это всего лишь неприятным инцидентом, каковые здесь, на Дальнем Востоке, в последние полгода происходили регулярно. То перестрелка между миноносцами случится, то японцы сымитируют торпедную атаку на наши корабли, отвернув в последний момент, то остановят наш транспорт для досмотра. Однако, поскольку каждый мирный день работал на нас, я жестко, как Сталин в 41-м, требовал «не поддаваться на провокации». Наш флот на Дальнем Востоке пока уступал японскому, но на Балтике уже формировалась эскадра из двух броненосцев и шести броненосных крейсеров, которую собирались провести на Дальний Восток Северным морским путем с помощью трех ледоколов — «Ермака» и еще двух, являющихся его развитием, — «Семена Дежнева» и «Федота Попова». Построенные в прошлом году, они были на две тысячи тонн водоизмещения больше «Ермака» и могли преодолевать лед на полметра толще. А даже и «Ермак» сумел уже дважды пройти Северным морским путем за одну навигацию. Так что все должно было получиться — к осени наш флот обещал формально сравняться с японским. А если учесть, что наши боевые корабли обладали несомненно лучшими в мире системами управления огнем, которые к тому же флотом были полностью освоены, а также имели если и не лучшие, то во всяком случае одни из лучших ускорители заряжания и развитую систему непотопляемости, да еще обладали всеми преимуществами нефтяного отопления котлов, мы должны были японцев заметно превзойти, несмотря на практически равные «формальные» параметры — водоизмещение, скорость хода, калибр и количество орудий, принципы размещения артиллерии и толщину броневой защиты. Тем более что наши новые крейсера и броненосцы уже имели крупповскую броню, которую на моих заводах начали производить через полгода после того, как ее запустил в производство сам Крупп, а на большинстве японских кораблей, кроме самых новых, стояла гарвеевская, обеспечивавшая на пятнадцать-семнадцать процентов худшую защиту. Ну да это было объяснимо, поскольку корабли им в основном строили англичане.
Так вот, моряки опростоволосились — позорно проморгали нападение японцев. Впрочем, это было не совсем обычное нападение. За пять дней до него японцы сумели захватить два наших корабля — пароход РОПиТ «Десна», шедший из Одессы, и нефтеналивник моей собственной Сахалинской нефтяной компании. Причем им удалось сохранить эти захваты в тайне. Оба судна были разгружены, а затем забиты камнями так, что осели в воду почти до палубы. И вот эти два перегруженных парохода команды из «камикадзе» сумели затопить прямо на фарватере Порт-Артура. Хотя слово «камикадзе» применительно к людям здесь еще не употребляли, но как еще можно назвать людей, часть из которых, после открытия кингстонов, сделали себе сэппуку, а остальные открыли огонь из винтовок и револьверов по приближающимся к ним катерам и отстреливались до упора? Подойти к затонувшим судам не удавалось целых два с половиной часа, пока сопротивление японцев не было подавлено артиллерией истребителей миноносцев, приблизившихся к видневшимся над водой надстройкам, в которых засели японцы, и обработавших их шрапнелью. Из восьмидесяти человек, составлявших команды обоих судов, в плен удалось взять лишь семерых, причем троих, похоже, только потому, что они потеряли сознание вследствие многочисленных ранений.
А на следующий день пришло сообщение о героической гибели «Гридня».
Узнав о том бое, я долго клял себя последними словами. Ибо первая победа в этой войне — а несмотря на то что «Гридень» погиб, этот бой однозначно являлся победой — была одержана в том числе и с помощью того, во что я напрочь не верил, — с помощью тарана. Капитан Брилев оказался не только неплохим дипломатом, сумевшим раскрутить маховик всемирного возмущения японцами, но и умелым тактиком. Он открыл огонь по движущимся по фарватеру японцам, еще стоя на месте, воспользовавшись своим преимуществом в том, что на его крейсере были отличные дальномеры и более совершенная система управления огнем, которая к тому же управляла артиллерией одного калибра. Так что японский броненосный крейсер «Асама», двигавшийся в голове кильватерной колонны по центру фарватера и задававший эскадренную скорость, из-за чего сам он не имел возможности разогнаться, был накрыт уже третьим залпом, едва прошел траверз острова Идольми и еще до того, как успел открыть огонь. А первое попадание «Асама» получил уже на четвертом залпе.
Когда японцы начали отвечать, Брилев снова показал себя не только умелым командиром, но еще и человеком, знающим скрытые пружины высокой дипломатии. Он поднял якоря и двинулся от места якорной стоянки, но не прямо навстречу японским кораблям, а заложил дугу и занял такую позицию, чтобы его крейсер встал на прямой линии, соединявшей японские корабли с английским стационером. Так что японские перелеты начали падать в опасной близости от англичанина. И это привело к тому, что три снаряда попали-таки в «Эклипс». Причем первый прилетел очень быстро, едва ли не на втором после изменения русским крейсером позиции, залпе японцев, и разорвался на юте, где собралась почти вся команда английского крейсера, чтобы понаблюдать за боем. Англичане потеряли сразу же одиннадцать человек убитыми и более двадцати ранеными. А два других снаряда, добравшихся до «Эклипса» минут через двадцать после первого, один за другим попали в палубу в центральной части, не продырявив ее, но сбив одну трубу, мачту и изрешетив осколками шлюпки, вентиляционные раструбы и казенники орудий. А также ранив еще четверых.