На поле славы

Сенкевич Генрик

Трудно сказать, не приходили ли подобные мысли и раньше пану Понговскому в голову, но во всяком случае, выслушав слова райгородского старосты, он сильно смутился, налил слегка дрожащей рукой меду старосте, причем перелил через край, так что благородный напиток полился со стола на пол, и сказал:

— Выпьем!.. За успехи христианского оружия.

— Это само собой, — отвечал пан Грот, следуя за течением своих мыслей, — а вы в свою очередь подумайте о том, что я вам сказал, потому что мне кажется,

что я попал верно.

— Ну что вы! Где там! Выпьемте-ка еще!

Дальнейший разговор был прерван передвиганием стульев у большого стола. Пани Винницкая и панна Сенинская пожелали отправиться на покой. Звучный, как серебряный колокольчик, голос девушки начал повторять: «Спокойной ночи, спокойной ночи»; потом она сделала изящный реверанс перед Гротом, поцеловала руку пана Понговского, словно котенок, потерлась лбом и носиком о его плечо и вышла. Циприанович, Букоемские и Тачевский вышли вслед за дамами. В комнате остались только два старика и беседовали долго, ибо пан Понговский приказал подать новую баклагу лучшего меда.

II

Была ли это простая случайность или проделка девушки, неизвестно, но только в большой комнате флигеля были помещены четыре брата Букоемские, а Циприанович вместе с Тачевским в другой, поменьше. Это обстоятельство сильно смутило обоих, и чтобы не нужно было разговаривать, они сейчас же начали читать молитвы и читали их дольше обыкновенного. Однако, когда молитвы были окончены, в комнате воцарилось неловкое молчание, которое тяготило обоих. Хотя они и не питали друг к другу дружеских чувств, оба понимали, что этого не нужно обнаруживать и что до поры до времени, особенно в доме пана Понговского, следует вести политику.

Тачевский отстегнул саблю, вынул ее из ножен, посмотрел на острие при свете камина и начал протирать ее платком.

— После мороза, — проговорил он не то самому себе, не то Циприановичу, — она запотеет в теплой комнате, ржавчина и готова.

— А в прошлую ночь она, должно быть, здорово промерзла, — ответил Циприанович.

Он сказал это безо всякой задней мысли, просто потому, что вспомнил, что Тачевский, действительно, провел предыдущую ночь на трескучем морозе. Но тот сейчас же уперся концом сабли в пол и быстро взглянул ему в глаза.

— Вы намекаете на то, что я сидел на сосне?

— Да, — просто отвечал Станислав, — ведь там у вас печки не было.

— А что бы вы сделали на моем месте?

Циприанович хотел уже ответить: «То же самое», но так как вопрос был задан резким тоном, то он возразил:

— К чему я стану ломать себе над этим голову, когда меня там не было.

Гнев мелькнул на лице пана Яцека. Чтобы сдержать себя, он начал дуть на саблю и протирать ее еще сильнее. Наконец, всунув ее обратное ножны, он произнес:

— Бог ниспосылает приключения и опасности.

И его заблестевшие было глаза снова подернулись обычной грустью, так как он вспомнил о своем единственном друге, лошади, которую зарезали волки.

Между тем двери открылись, и в комнату вошли с улицы четверо братьев Букоемских.

— Мороз полегчал, и снега задымились, — произнес Матвей.

— Будет туман, — прибавил Ян.

И вдруг братья увидели Тачевского, которого в первый момент не заметили.

— О! — воскликнул Лука, обращаясь к Циприановичу, — это ты в такой компании?

Все четверо уперлись руками в боки и вызывающе уставились на пана Яцека.

А тот схватил стул и, выдвинув его на средину избы, повернул его быстрым движением спинкой к Букоемским, потом уселся на него верхом, оперся локтями о спинку, поднял голову и ответил им тем же вызывающим взглядом.

Так смотрели они друг на друга: он, с широко расставленными ногами, в шведских сапогах, они, стоя плечом к плечу, огромные, грозные, вызывающие.

Циприанович видел, что затевается ссора, но в то же время ему хотелось смеяться. Надеясь, кроме того, что в любой момент он сумеет предотвратить столкновение, он позволил им смотреть так друг на друга.

«Э! Нахальная, однако, бестия! — подумал он о Тачевском. — Ни капельки даже не конфузится».

Между тем молчание продолжалось, одновременно смешное и невыносимое. Почувствовал это и пан Яцек, ибо прервал его первый.

— Садитесь, господа, — предложил он, — я не только позволяю вам, но и прошу.

Букоемские изумленно переглянулись, смущенные неожиданным оборотом.

— Как? Что же это? Что он о себе думает?..

— Пожалуйста, пожалуйста! — повторил Тачевский, указывая на скамейку.

— Мы стоим потому, что нам так нравится, понимаешь?

— Слишком много церемонии.

— Какой церемонии? — воскликнул Ян. — Ты что же это, епископа или сенатора какого изображаешь, ты… ты Помпеи этакий…

Тачевский не тронулся с места, только спина его затряслась, точно от внезапного смеха.

— А почему ты, сударь мой, называешь меня Помпеем? — спросил он.

— Потому что ты этого заслужил.

— А может быть, потому что ты дурак?

— Бей, кто в Бога верует! — завопил Ян.

Но пану Тачевскому тоже, по-видимому, надоел этот разговор. Словно что-то подняло его моментально с места, и он, точно кот, прыгнул к Букоемским.

— Слушайте вы, тунеядцы! — холодным, как сталь, голосом произнес он. — Чего вы хотите от меня?

— Крови! — воскликнул Матвей Букоемский.

— Не вывернешься! — подхватил Марк.

— Выходи сейчас же! — добавил Матвей, хватаясь за саблю.