На поле славы
Шрифт:
Но Циприанович быстро встал между ними.
— Не позволю, — воскликнул он. — Это чужой дом!
— Да! — согласился Тачевский. — Это чужой дом, и я не причиню этой неприятности пану Понговскому и не уложу вас под его кровлей. Но завтра я отыщу вас!
— Это мы тебя завтра отыщем! — буркнул Матвей.
— Вы искали, к чему придраться, целый день задевали меня. Почему? Не знаю, ибо я вас не знал, так же, как и вы меня. Но вы заплатите мне за это, ибо за оскорбление я встану не только против четырех, но хоть против десяти.
— Ой-ой-ой. Довольно будет и одного! Сразу видно, что ты о Букоемских не слыхал, — воскликнул Ян.
Но Тачевский повернулся внезапно к Циприановичу.
— Я говорил о четырех, — сказал он, — но может быть и вы, сударь, присоединитесь к этим кавалерам?
Циприанович вежливо поклонился.
— Если вы об этом спрашиваете…
— Но мы первые и по старшинству. Мы от этого не отступимся. Мы обещали ее тебе и убьем каждого, кто встанет тебе поперек дороги.
Тачевский быстро взглянул на Букоемских, в один момент догадался, в чем дело, и побледнел.
— Ах, вот как, милостивый государь? — обратился он снова к Циприановичу. — Значит, у вас есть наемные лица, и вы прячетесь за их саблями? Недурно! Это, конечно, и вернее и безопаснее, но благородно ли и по-рыцарски ли, это другой вопрос! Тьфу! В какой же я очутился компании!
Хотя по природе Циприанович обладал мягким нравом, но, услышав столь оскорбительное обвинение, он густо покраснел, жилы выступили у него на лбу, глаза заметали молнии и, заскрежетав зубами, он схватился за рукоятку сабли.
— Выходи! Выходи сию же минуту! — воскликнул он сдавленным от гнева голосом.
Заблестели сабли, и в комнате стало светло от стали, на которую падал отблеск пылающей лучины. Но три брата Букоемские подскочили к противникам и стали стеной между ними, а четвертый схватил за плечи Циприановича и начал кричать:
— Сташка! Ради бога, успокойся! Мы сначала!
— Мы сначала! — повторили остальные.
— Пусти! — сквозь зубы процедил Циприанович.
— Мы прежде!
— Пусти!..
— Держите Стаха, а я тем временем справлюсь, — кричал Матвей.
И, схватив Тачевского за руку, он начал тянуть его в сторону, чтобы начать сейчас же. Но тот уже успокоился и, вложив саблю в ножны, сказал:
— Моя воля, кто раньше и когда! Говорю вам: завтра и не здесь, а в Выромбках.
— Э, не увернешься. Сейчас! сейчас!
Но Тачевский скрестил руки на груди.
— Что ж! Если вы хотите убить меня без битвы под чужой кровлей, тогда ладно.
Эти слова привели братьев в бешенство. Они начали стучать каблуками по полу, дергать усы и сопеть, как медведи.
Но ни один уже не решался броситься на Тачевского, чтобы не опозорить себя.
А тот постоял еще некоторое время, как бы ожидая, не нападут ли на него, наконец, схватил шапку, нахлобучил ее на голову и сказал:
— Итак, я говорю вам: завтра! Пану Понговскому скажите, что едете ко мне в гости, и расспрашивайте о дороге в Выромбки. За ручьем будет распятиe, поставленное во время эпидемии. Там я буду ждать вас около полудня… Чтоб вам пусто было!
Последние слова он проговорил как будто с некоторым сожалением, отворил дверь и вышел.
На дворе его окружили собаки и, хорошо зная его, начали ласкаться к нему. Он машинально взглянул на столбики под окнами, словно ища своего коня; но, вспомнив, что его уже нет на свете, вздохнул. Почувствовав холодное дыхание ветра, он подумал:
«Бедняку и ветер дует прямо в глаза! Пойду пешком!..»
А тем временем молодой Циприанович ломал себе руки от боли и гнева и с горечью говорил Букоемским:
— Кто вас только просил? Самый злейший враг не повредил бы мне больше, чем вы с вашей услугой.
А они глубоко жалели его и один за другим начали обнимать товарища.
— Сташенька! — говорил Матвей. — Нам прислали на ночь баклажку вина. Успокойся, ради Бога!..
III
Было еще почти совсем темно, когда ксендз Войновский шел по глубокому снегу с фонарем в руках к своим зайцам, голубям и куропаткам, которых он держал в амбаре за особой перегородкой. Ручная лисичка с колокольчиком на шее шла за ним по следам; а рядом с нею плелись собачка и еж, которого не усыпила зима в теплой ксендзовой комнате. Пройдя не торопясь двор, эта четверка остановилась под соломенным навесом амбара, с которого свешивались длинные ледяные сосульки. Закачался фонарь, заскрипел ключ в замке, щелкнула скобка от двери, дверь заскрипела еще сильнее ключа, и старик вместе с животными вошел в амбар. Потом, присев на чурбан, он поставил фонарь на другой и, поместив перед собой холщовый мешок с зернами и с пахнущими погребом листьями капусты, громко зевая, начал бросать их на пол.
Но прежде чем он успел это сделать, из темных углов каморки повылезли три зайца, а затем, при свете фонаря, замелькали, словно бисерные, глазки голубей и рыжеватых куропаток, которые приблизились плотно сбившейся стайкой, кивая головками на гибких шеях. Как более смелые, голуби сейчас же застучали по полу клювиками, но куропатки приближались осторожнее, переводя глаза то на падающее зерно, то на ксендза, то на лисичку, с которой, впрочем, они уже давно освоились, так как пойманные еще летом цыплятами, они выросли здесь и видели ее каждый день.
А ксендз продолжал сыпать зерна, бормоча в то же время утреннюю молитву.
— Pater noster, qui es in coelis, sanctificetur nomen… [7]
Тут он остановился и обернулся к лисичке, которая, прижимаясь к нему боком, дрожала, как в лихорадке.
— И всегда-то у тебя шкура дрожит, когда их увидишь… Каждый день то же самое… Научись же, наконец, подавлять врожденные инстинкты… Ведь пища у тебя прекрасная и голоду не терпишь. На чем же я остановился?..
7
Отец наш, сущий на небесах, да святится имя Твое… (лат.).