На поле славы

Сенкевич Генрик

— Правильно! Правильно!

— Тогда я советую так. Если до завтра ничего не получим, то вечером отправимся по холодку в Радом, а потом дальше на Кельцы, Енджеев и Мехов.

— А может быть, лучше поехать в Радом послезавтра на рассвете, чтобы ночью не проезжать через лес и не наткнуться на засаду со стороны Кржепецких.

— О! Не стоит. Лучше по холодку, — воскликнул Матвей Букоемский. — Если они захотят напасть, то днем ли или ночью — все равно нападут, а к тому же ночи теперь светлые.

Сказав это, он начал самодовольно потирать руки; остальные братья последовали его примеру.

Но ксендз Войновский был другого мнения. Он сомневался, чтобы Кржепецкие отважились на открытое нападение.

— Мартьян еще способен на это, — говорил он, — но старый Кржепецкий слишком умен и слишком хорошо

знает, чем такое дело пахнет, и чем уже не один насильник поплатился за такое преступление. Наконец, принимая во внимание нашу силу, и Мартьян не может рассчитывать на победу, а вместо того, во всяком случае, должен ожидать мести со стороны Яцека и Станислава.

Слова ксендза значительно испортили радость Букоемским, но Вильчепольский утешил их; он принялся протестовать, трясти головой, стучать своей деревянной ногой об пол и, наконец, сказал:

— Если бы даже до Радома, до Кельц и Мехова с вами не случилось никакого приключения, советую вам сохранять осторожность до самых краковских ворот, так как дорога идет все время лесами, а я, лучше вас всех зная молодого Кржепецкого, совершенно уверен, что этот дьявол уж что-нибудь придумает.

XXIV

Наконец наступил день отъезда. Процессия, состоящая из большого количества людей и лошадей, двинулась из Едлинки на рассвете; погода была теплая и ясная. Кроме кареты, обитой жестью и кожей, предназначенной для панны Сенинской и пани Дзвонковской, а на всякий случай и для ксендза Войновского, если старая рана будет слишком беспокоить его на коне, шли три тяжело нагруженные телеги, запряженные четверкой лошадей каждая, и на каждой сидело по трое слуг, считая сюда и возницу. За паном Серафимом Циприановичем ехало шестеро дворовых в бирюзовых одеждах, которые вели запасных лошадей. У ксендза Войновского было двое слуг, у Букоемских — по двое, и только у одного лесника, наблюдавшего за телегой с вещами, один; таким образом, в дальний путь отправилось всего тридцать четыре человека, прекрасно вооруженных саблями и бандольерами. Правда, в случае какого-нибудь нападения человек десять из них не могли бы принять участие в обороне, принужденные охранять возы и лошадей, но даже и в таком случае братья Букоемские были уверены, что в таком количестве они могли бы объехать весь свет и что не поздоровилось бы тем, кто вздумал бы напасть на них, хотя бы и вчетверо большей толпой. Сердца их переполняла такая радость, что они едва могли усидеть на конях. В свое время они храбро сражались с татарами и казаками, но это были безалаберные войны; потом, когда они поселились в пуще, молодость их проходила в созерцании природы, в небрежном наблюдении за лесниками, в охоте на медведей, которых они обязаны были беречь для короля, и пьянстве в Козеницах, в Радоме и в Притыке. И только теперь, когда они прикасались друг к другу стременами, когда шли на великую войну с неизмеримой турецкой силой, они чувствовали, что это и есть их истинное предназначение, что прежняя их жизнь была жалкой и ничтожной, а теперь начинается настоящая, благородная деятельность, для которой Бог Отец создал польского шляхтича, Бог Сын искупил, а Дух Святой просветил. Они не умели этого себе ясно представить, а тем более выразить словами, так как в этом они никогда не были сильны, но им хотелось кричать от радости. Поход казался им чересчур медленным. Вот, если пустить бы коней вихрем и мчаться вперед к великому предназначению, к великой битве поляков с неверными, к триумфу креста над полумесяцем, к почетной смерти, к вековой славе… Они чувствовали себя более возвышенными, более чистыми и честными, еще более облагороженными в своем благородстве.

Теперь они почти совсем не думали ни о Мартьяне Кржепецком и его беспутной компании, ни о столкновениях и препятствиях во время пути. Это казалось им теперь мелким, ничтожным и не стоящим внимания. Но зато, если бы даже целые легионы стали им на пути, они точно ураган пронеслись бы по ним, мимоходом проехали бы по их брюхам и продолжали бы свой путь. В них проснулись врожденные львиные инстинкты, и боевая рыцарская кровь заиграла в них с такой силой, что, если бы им приказали броситься вчетвером на целую султанскую гвардию, они не колебались бы ни минуты.

Точно такие же, но вдобавок основанные на прежних воспоминаниях,

чувства наполняли сердца пана Серафима и ксендза Войновского. Ксендз все лучшие годы жизни провел на поле брани с саблей или копьем в руке. Он помнил целые вереницы поражений и побед. Помнил ужасный бунт Хмельницкого, Желтые Воды, Корсунь, Пилавцы, знаменитый Збараж и колоссальную битву под Берестечком. Помнил шведское нашествие с бесконечным количеством битв и нападение Ракоция. Он был в Дании, когда народ-победитель, не довольствуясь разгромом и изгнанием шведов из родной земли, послал за ними непобедимые полки Чарнецкого, вплоть до далекого моря. Принимал участие в разгроме Хованского и Долгорукого, знал величайших сановников и величайших рыцарей; был учеником бессмертного Володыевского, любил битвы, резню, штурмы и кровопролитие, но все это продолжалось до тех пор, пока душу его не сломило личное горе и пока он не стал ксендзом. С тех пор он совершенно изменился, и, когда, обращаясь к народу с алтаря, он говорил: «Мир вам», ему казалось, что он произносит величайший завет Христа и что всякая война, как противная этому завету, должна считаться неугодной Богу, грехом против милосердия и бесчестием для христианского люда. Однако для одной войны он делал исключение, это для войны с турками.

— Бог усадил на коня народ польский, — говорил он, — и, повернув его лицом к востоку, тем самым указал ему его предназначение и свою волю. Он знал, почему выбрал нас, а другие народы поместил за нашей спиной. Поэтому, если мы хотим честно исполнить нашу миссию, равно как и его веление, мы должны вечно стоять скалой у этого моря и разбивать его мерзкие волны своей грудью.

Ксендз Войновский думал, что Бог умышленно посадил на трон такого короля, который, еще будучи гетманом, пролил столько языческой крови, чтобы его рукой нанести последний удар этой силе и раз и навсегда предотвратить гибель христианского мира. Ему казалось, что именно теперь наступила великая минута исполнения Божьей воли, и потому старик смотрел на войну как на святой крестовый поход и тешился мыслью, что годы, жизненные труды и раны еще не настолько пригнули его к земле, чтобы он не мог принять в ней участие.

Он сумеет еще защитить знамя, сумеет, как старый солдат на Христовом посту, поднять коня на дыбы и с крестом в руках броситься в самую середину битвы, глубоко уверенный в душе, что вслед за ним и за крестом тысячи копий вонзятся в тела неверных и тысячи сабель заскрипят на вражьих черепах. В конце концов, ему начали приходить в голову и другие, сходные с его прежней натурой, мысли. Ведь крест можно держать в левой руке, а саблю — в правой. Как священник он не поднял бы ее теперь против христианского народа, но против турок — стоит. Стоит… Вот бы когда показал он молодым, как гасят турецкие свечи, как их косят и бреют, и каковы были прежние рыцари. Ба! Удивлялись ему когда-то на многих полях сражения, может быть, теперь и сам его величество король удивится. Эта мысль так разутешила его, что старик начал ошибаться в молитве:

— Богородице, Дево… бей… Убивай… Радуйся, Благодатная Мария… вали их… Господь с тобой… режь.

Наконец он опомнился.

— Тьфу, черт. Слава — дым… Оса меня, что ли, укусила. Господи, прости меня, грешного!..

И старик начал уже более внимательно перебирать четки.

Пан Серафим тоже читал утренние молитвы, от времени до времени поглядывая то на ксендза, то на девушку, то на Букоемских, ехавших рядом с нею на своих конях, то на деревья и лесные полянки, омытые утренней росой. Наконец, окончив последнюю молитву, он глубоко вздохнул и, обратившись к старику, проговорил:

— Ваше преподобие, вы, кажется, в хорошем настроении.

— И вы также, — ответил ксендз.

— Верно. Пока человек не тронется в путь, он суетится, хлопочет и заботится; только когда ветер обвеет его в поле, ему становится легко на душе. Помню, когда десять лет тому назад мы шли под Хотин, все люди были как-то так странно веселы, что, хотя на дворе был ноябрь и страшная непогода, многие поснимали с себя епанчи, вследствие той теплоты, которая исходила из их сердец. Но и Господь Бог, пославший в то время такую великую победу, пошлет ее и теперь, так как вождь тот же самый, да и отвага и мужество не меньшие. Я знаю, многие хвалят то шведские, то французские, то даже немецкие войска, но против турок нет лучше нашего солдата.