На повороте. Рассказы и очерки из советской жизни

Дайте нам „правду“ о Советской России.

Настоящую. „Правду из правд.“

Так говорят, так спрашивают не жившие в Советской России, находящиеся заграницей. И нужна им. вопрошающим, не только голая правда цифр и фактов, но правда обобщения, правда синтеза.

„Россия страна правд“. Это не звучит парадоксом. Своеобразный анархизм славянской души, биологически укрепляемый природой России, заставляет русского с недоверием и скептицизмом относиться к трафаретным

Больше того, — русскими интеллигентами давно и определенно взяты под подозрение все объективные правды. Им, искателям „правд“, по призванию, правды объективные, правды другими найденные, представляются „никчемными“, „никудышными“.

И как следствие исканий, как следствие мятежности русской души — Россия неумолимо делается страной правд, страной „тысяч истин“.

И не кажется странным, что

В стране — где многие ищут правды.

В стране — где искание правды еще не стало профессией избранных.

В стране — где многогранность души признается достоинством.

Где культура не достигла еще периода плоских одногранных душ, специализированных и узких.

В стране — где бесконечные степи, знойные и страстные, сменяют дремучие леса, суровые и холодные

Где кипарисные рощи и снежные горы,

не кажется странным,что в этой стране сотни и тысячи „истин“.

Отличных, друг другу чужих.

Сходящихся порою краями своих углов.

Недавно и неожиданно для меня большой мой друг решил умереть. Биолог, много работавший по вопросам общим, биологическим, человек фактов и цифр, он был весьма далек от импульсивных настроений, скорее человек логики, чем чувства.

Перед его смертью я имел с ним беседу.

„Итак, ты умрешь?“

„Говорят.“

„Есть причины?“

„Это для меня спорный вопрос.“

„Но ведь ты был счастлив, любил, боролся?“ „О да! Я брал и беру от жизни все, что хочу.“ „Но если так... мне непонятно...“

„Мне трудно говорить. Постарайся понять короткую мысль...

Каждый человек имеет свою „истину“. И чем больше он ищет в жизни, тем резче и кристальнее его истина. У народов-искателей — это видно лучше и яснее. Это создает многообразие истин, обыкновенных, рядовых, „человеческих правд“. Увы — помимо этих истин для меня — не существует других, высших истин. Нет объективной истины. Есть факты. Но их обобщение стоит не больше „рядовой правды.“ Итак, множественность правд. Для меня равноценных.

И вот, когда я глубоко подошел к этому факту, когда я захотел по настоящему, искренно поставить вопрос себе резко и ясно, я понял одно: множественность истин создала в душе моей — прагматизм своеобразный, психологический. Безразличие к моей субъективной — увы, одной из тысячи истин.

Итак, безразличие, наряду и как следствие искания.

С тех пор я живу без истин, без правды. И — возможно в этом виноват славянизм моей души. Мне стало скучно.

Я ведь искатель. Потому, просто от скуки я хочу умереть. И не смейся, но в смерти моей я вижу

Увы, человек так часто повторяет историю народа. Не всегда своего.“

И улыбаясь, легко и спокойно он вскоре умер.

Я согласен в одном — с моим другом.

Нелепо и ненужно искать одной правды о России.

И напрасно сердятся и недовольно ворчат иностранцы, что „что ни русский—то новая правда, ,правда о России

Да, это так. И иначе быть не может.

И моя книга — одна из тысячи правд, отражающих современную Россию. Она не претендует на „единую правду.“

В этом ее сила. В этом ее слабость.

Третий день город обстреливается тяжелыми снарядами. Они разрываются над соборной площадью, вблизи губернаторского дома, над местом, где помещался штаб белых. К вечеру стрельба прекращается. И жители дома, запрятанные в подвалах и ледниках, вылезают на улицы. Собираются в кучи, толпятся у разрушенных домов. Спорят, толкуют.

У беленького низкого дома, разрушенного снарядом, толпа. Изнутри доносятся заглушенные стоны, вопли.

В окно высовывается испуганное лицо молодой женщины. Она истерично выкрикивает: „Скорее доктора, позовите скорее. Оторвало ногу!“

„Ишь не везет Мироновым, бормочет старец. На войне двух сынков убило, ныне дочери ногу оторвало.“

“Доктор, доктор! Не толкайся дурень! пропусти доктора!“

Нескладный, в плоховатом пальто с красным крестом на правой руке, доктор вылезает из извозчичьей брички и проходит внутрь дома.

„Глядь-ко, Машутка, в окно, не видать ли чего?“ молоденькая 16-ти летняя мещаночка, толкает свою подругу. Та моложе, с длинной косой, бантом повязанной, и в короткой юбченке: совсем еще девочка.

„Ох, Господи Боже. Ну и ужасти.“

„Что? Что такое? Сказывай.“

„Да в эйней комнате, поди нету совсем потолка. Весь поди обрушился. А пол сплошь покрыт досками, что твой лесопильный завод.“

„А где же Олечка? где она лежит?“

„Не видать... ан нет — вот она! Ох Господи, ах. матушка Царица Небесная. Вот ее беднягу то доктор поднимает, да на стол кладет. Ах, матушки мои. А ноги то у нее не видать! И вся то она в крови. Ай! бедненькая! Оля, родимая моя.“

Девушка начинает рыдать.

„Молчи, дуреха, чего нюни то распустила? Ишь, крови не видала. Эка невидаль. Уведи ее домой.“

Девушку уводят.

У самого собора, на зеленой траве, сочной, густой, лежит человек. Тихо, не двигаясь.

Мимо собора, от дома Мироновых, идут две женщины. Интеллигентные. Нарядно одетые. Одна стройная и изящная, вся в белом, платье, туфли, чулки. Другая в пенсне, постарше, в темном. В скобку остриженная.

Обе без шляп.

„Вот бедная Оля Миронова! Такая молоденькая, кончила гимназию, а теперь на всю жизнь калека.“