Шрифт:
Вздохнув, она вытянула руку, раскрыла ладошку и поймала в неё золотое пятнышко солнечного света. Зажмурилась и прошептала, улыбаясь:
– Когда закроешь глаза – кажется, что на ладони лежит тёплый комочек живого существа…
И, помолчав, добавила:
– Они такие тёплые… Эти зайчики.
Лоскутное одеяло
Известное дело: выпивка
Сидели мы вдвоём в ресторане. Марат – бывший мой собрат по студенческой скамье – пожалуй, относился к четвёртой категории. У принадлежащих к ней присутствует некая комбинация качеств в их неявном проявлении, но главное – у них обостряется интеллект, изрядно насыщенный иронией, и беседовать с ними – одно удовольствие.
Тогда мы оба были недавними выпускниками ВУЗа, уже втянувшимися в работу. Оба дружили в студенческие годы и вот, два года спустя, встретились. Помню, меня потянуло на воспоминания.
– Тебе что – сто лет? – проговорил Марат усмехаясь. – В наши годы увлекаться воспоминаниями – это, брат, что–то вроде извращения. Вот, положим, дед мой живёт прошлым. Ему есть что вспомнить, он немало хлебнул в гражданскую, однажды даже с батькой Махно пересёкся. Да и то… Воспоминания его – что лоскутное одеяло, собранное из разноцветных кусков. Оно конечно – спать под ним тепло, но так ведь и жизнь проспишь. Уж лучше слезть с кровати и окно распахнуть – там, глядишь, для тебя уже птички поют…
Я посмеялся тогда его словам, но при всём том живо вспомнил родовое гнездо, кровать бабушки, покрытую лоскутным одеялом…
Теперь, полвека спустя, неожиданно всплыло в памяти это его «лоскутное одеяло» и я подумал: однокашник мой попал в самую точку.
С человеком, разменявшим восьмой десяток, происходит неизбежное: его всё больше тянет оглянуться назад, вспомнить… И память его преподносит моменты жизни поразительно яркие и оставшиеся с ним на всю жизнь – то есть когда–то запомнившиеся, как ни удивительно, раз и навсегда точно такими, какими они были.
Гётевское «остановись мгновенье – ты прекрасно!» заключает в себе глубокий смысл: тут подразумевается ещё и то, что встреча с прекрасным всегда связана с радостным ощущением и даже с восторгом. Но только ли это? Почему, бывает, вспоминается нам вдруг какой–нибудь печальный день, окрашенный нашим переживанием? Почему? Потому что это тоже выбивающийся из ряда момент нашей жизни, остающийся с нами помимо нашей воли. О детстве воспоминания остаются чистыми, без примесей – окрашенные каким–то одним ярким чувством, о взрослых же годах они нередко обрастают подробностями, иногда вовсе ненужными.
И в этих одолевающих причудах памяти непременно присутствует та земля, на которой человек сделал свои первые шаги, – картины природы, которые когда–то открылись жадным, широко распахнутым глазам. Глазам ребенка.
Но, может быть, всё это – лишнее? Зачем это теперь человеку? Зачем эта сильная тяга окунуться – пусть мысленно – в то самое время, когда душа его только–только начинала проклёвываться из непостижимого – того, что наш слабый ум называет вечностью? Чтобы подготовить себя к возврату?
На вопросы эти не найти ответа. И я, задававший их себе, об этом знал. Лоскутное одеяло… Мгновения, мимолётные моменты жизни, крепко западавшие в душу… Всё то, что на нас сильно действует и остается потом с нами на всю жизнь, – не зависит от нашей воли даже в человеке
Вот и выходит, что некая необъяснимая сила оставляет неизгладимую печать внутри – начинающего ли жить или уже пожившего – существа.
Приходят в голову поразительные примеры.
Мама моя, возраст которой приближался к девяноста годам, однажды сказала мне с грустной улыбкой: «Вот, надо же, порой забываю, что было день–два назад, а что случилось назад восемьдесят лет – помню, как будто это было вчера…».
Сказано это было при расставании, когда я должен был уезжать. И я попросил её написать мне об этом, что она вскоре и сделала. Вот отрывок из её письма, в нём я не тронул ни единого слова.
«Жили мы на кордоне у леса в селе Нижнем Карачане Воронежской области. Папа мой работал лесником Телеормановского лесничества города Борисоглебска (от себя добавлю: она имела в виду лесничество при слиянии рек Вороны и Хопра под управлением из уездного города). От нашего кордона, за три километра лесом, в селе Васильевка был ещё кордон, там жила семья тоже лесника, моего крестного отца. По рассказам моих родителей, они часто бывали друг у друга, дружили. Ездили на лошади с нами с детьми и ходили пешком. Мне тогда было четыре года и я, видно, запомнила эту лесную дорогу. В одном из пребываний крестного отца в нашем доме, он рассказал, что у них собака принесла щенят и они уже подросли. А я, как все дети, любила животных и не могла дождаться, когда крестный привезёт мне обещанного щеночка. И на следующий же день решила отправиться самостоятельно к ним, дорогу правильно запомнила и пришла за обещанным подарком… Это был пушистый, красивый комочек с белосерым цветом шерсти, его сама выбрала. В семье крестного отца так и ахнули, да как же ты малышка не заблудилась–то? А дома у нас в это время была большая тревога по поводу моего исчезновения. Мама всюду искала меня: по огороду, по лесу, плача звала, кричала, но тщетно, меня нигде не было. И подумала мама, что наверно я в колодец упала. Время шло, три километра я конечно же быстро не могла пройти да и потом на обратный путь потребовалось какое–то время, когда крестный поторопился меня сразу отвезти со щенком на лошади…».
В этой истории поражает то, что малышка, не задумываясь, отправилась одна в такую неблизкую для неё, четырёхлетки, – да ещё лесом! – дорогу. И еще: она не думала ни о чём другом: ни о самой дороге в лесу со всеми её страхами, ни – тем более – о какой–то там красоте природы. Одно чувство владело ей: прийти и увидеть дорогое существо, которое она полюбила.
Позже, когда в очередной раз мы снова увиделись, я спросил её:
– Но как же это? Три километра лесной дороги… И в двадцатом–то году!
Мама улыбнулась.
– Да, конечно, если подумать… Тебе говорить не надо, какой был лес. Ты сам видел, знаешь. Но вот, поверь, ровным счётом – ничего в голове… Кроме щеночка.
Мои собственные воспоминания о раннем детстве падают на предвоенное время.
В Воронеже по какому–то случаю отправились фотографироваться. В небольшой комнате, пока взрослые о чём – то разговаривают, я настораживаюсь от непонятных мне движений незнакомого дяди с ящиком. Совершенно не могу вспомнить самого фотографа, но помню своё впечатление о нём: я был загипнотизирован его манипуляциями и немного чего – то боялся. Чьи – то руки подняли меня и усадили на возвышение. И я запомнил гладко – ворсистый, щекочущий мои голые ноги, материал плюшевой накидки, которая была подо мной.