На пути в Халеб
Шрифт:
«Греко-сербский мошенник», — подумала она.
Дима надел плащ.
— Я сейчас вернусь.
— Поскорей, — отозвался Черниховский.
Он обнял ее и поцеловал мочку ее левого уха. Руки его скользнули вниз. Он почувствовал ямочки, оставленные тесной резинкой, и слегка помассировал намятое место. Вышитая рубашка, французский язык, сигареты — и вот теперь… этот массаж! Да, Шандор Петефи, Адам Мицкевич. Он был национальным поэтом, ничуть не меньше, чем покойный лысеющий торговец[34]. У него было то, что англичане зовут «common touch». Она откликнулась на его объятия. Пусть будет так. Только
— Почему?
— Laissons leur voile a ces mysteres[35], — ответил Черниховский шепотом.
Шагах в двадцати от дома, позади места, где играли котята, позади миртовых кустов, известковой ямы и брошенных тачек, стоял Дима и смотрел на окно своей новой квартиры. С такого расстояния было что-то притягательное и вселяющее уверенность в широком проеме окна, в светло-зеленых ставнях, желтом абажуре, шторах, которые повесила его тетка. Да, человеку, живущему в такой квартире, и впрямь можно позавидовать. А кто живет там, если не он, Дима Шпигель, собственной персоной. Он еще постоял, поглядел на свое окно и пошел к киоску, некогда принадлежавшему его дяде, чтобы купить сигарет для Киры.
Дима вернулся через час, постоял, прислушиваясь, за дверью, пошаркал ногами, слегка пошумел, разок-другой подергал дверную ручку и только тогда вошел в комнату. Киры там не было. Черниховский сидел у окна, белый котенок лежал у него на коленях. Поэт что-то бормотал ему на ухо и почесывал мягкую спинку, а увидев Диму, сказал:
— Шуба! Душа поет, сердце ликует! Жаль, что гений эволюции не оставил нашему телу такую шубу. Что скажешь, Дима?
А на вопрос в Диминых глазах ответил:
— Ушла домой. Велела передать тебе спасибо и похвалила твою стряпню.
Лицо его было бледно, и Дима спросил:
— Все в порядке?
— Помнишь, что написано в начале Откровения Иоанна Богослова? Первенец из мертвых. Я — второй, воскресший из мертвых… Прав был старик Яковлев, что нет такой силы, как сила взгляда. Это была очень длинная зима… Зимой я всегда любил деревья — деревья надеются на весну. Проходит день, ночь, снег, солнце, дикие гуси, беличье дупло на обнаженном дереве, пчелиное гнездо поменьше беличьего, низкое небо, голые сучья — кто разберет их письмена? Человек думает: без листьев, должно быть, легче понять деревья, рощу. Но нет, это не так. Обнаженные кроны совершенно сбивают с толку, обманывают самый зоркий глаз. Лишь чудо свежей зелени возвращает понятные формы.
— Значит, все в порядке? — снова спросил Дима и протянул ему пачку сигарет.
— Спасибо, друг, от всего сердца спасибо, — ответил Черниховский и поцеловал руку изумленного Димы. — А теперь выпьем за Пушкина! Сто лет! Такой гибелью, в глупой дуэли, он хотя бы выдернул у смерти жало ее бессмысленности. Стрелу, скрывающую грусть. Только не у Александра Сергеевича!
Ловким движеньем он подал Диме фужеры и бутылку и попросил:
— Налей!
Еще прежде, чем Дима успел разлить водку, Черниховский одним глотком осушил свой фужер, зажмурил глаза, словно прислушиваясь, и тихо сказал:
— Пей, Дима, пей.
Дети Солнца
Пер. В. Кукуй
Посвящается Менахему Пери
Мрачным декабрьским вечером преподаватель математики и астрономии Нахум Винницкий вошел в букинистическую
Не в силах оторвать глаз от книги с прекрасными четкими снимками, словно бы от руки нарисованным графиком, от колонок с математическими расчетами, Нахум уселся на скамейку. Ни сырой продувной ветер, ни прохожие не отвлекали его внимания. Описание Солнца и его детей-планет было совершенно необычным: оно было полно какого-то наивного благоговения перед устройством Вселенной, а грамотность и даже порой излишняя красочность языка сочеталась с математической стройностью изложения. Возвышенная, мистическая преданность автора предмету исследования не была обозначена ни одним словом — она была самой сутью этой книги.
До поздней ночи читал он своей жене Симе из книги Э. Пашаро о том, как выглядит Земля, если глядеть на нее с Луны, — огромным сияющим шаром, неподвижно висящим на черном небе, — и о самой Луне: об Океане Бурь и о Море Дождей, о лунных горах, залитых ослепительным беспощадным светом, рассекающим пространство лучами.
— Ты прав, здесь есть какая-то тайна, — сказала Сима, когда-то бывшая студенткой Нахума. — Кто мог написать такую книгу? И имя какое-то странное — Пашаро.
— В жизни не встречал ничего подобного, — сказал Винницкий.
Его разбирало любопытство. Книга произвела переворот в его душе. Изменился он и внешне. С лица сошла гримаса привычного раздражения, его ладони, обычно безвольно лежавшие одна на другой, наполнились силой, он приосанился, расправил плечи и грудь. Он словно вернулся в ту славную пору своего существования, когда он был в фаворе, когда к нему со всех сторон стекались люди — вкусить от изящества и остроты его мысли, от его энциклопедических познаний в области физики, биологии, этнографии и музыки.
Два месяца поисков окончились впустую. «Дети Солнца» не числились ни в одном каталоге. Ни в одной библиографии не был упомянут сей труд. Никто не слышал о типографии «Пальма», название же издательства в книге указано не было.
Днем он носил «Детей Солнца» в портфеле, на ночь укладывал книгу в изголовье. Он читал ее непрестанно, как одержимый, рассказывал о ней своим студентам и знакомым.
— Знаешь, что я надумала про твоего Пашаро? — сказала ему однажды Сима. — Возможно, он воспитывался и учился где-то на отшибе. Он совершенно не ориентируется в окружающем мире.