На пути в Итаку
Шрифт:
…А что? — Поза не менее эффектная, чем у роденовского мыслителя.
Сейчас его соло на площади.
С ближайших столиков благодарно заклацали и зашуршали затворчики фотоаппаратов.
Слушай, а ты можешь сказать себе, чем именно так раздражает тебя вид этих маргиналов?
А ведь раздражает. Раздражает и одновременно притягивает. Может, не в них дело (не только в них), но и в тебе?
Ну например: почему они не идут для своей вольной жизни на волю — на берег моря или в какой-нибудь тенистый безлюдный сквер? Почему именно сюда? Под
Получается, что они приходят не вольно жить, а демонстрировать свою вольность. Не было б здесь туристов, не ходили б. В их вольных позах меньше всего как раз воли и свободы.
Получается, что вот эти «экзотические» фигуры в конечном счете порождает наша (твоя) потребность в культурно-исторической экзотике. И главные маргиналы на этой площади, по сути, — мы, туристы. В частности я.
У «крутого Уокера» сзади из-под жилетки какие-то цепи болтаются. Зачем? Спальник, что ли, он к заднице приторачивает?
Маргиналы?
Вокруг фонтана толпа голландских тинейджеров. Их тут прорва, на каждом шагу встречаю. Массовый завоз. Половина жильцов моего, например, отеля — школьники из Голландии.
Вчера утром на пляже в Салоу наблюдал за одной парой: девочка — уже почти девушка, а парень ее, издали особенно, смотрится совсем еще мальчиком, возможно, потому, что худощав и белобрыс. Они откатились в сторону от своей школьной компании, как бы уединились для объятий и поцелуев, но целовались как-то очень уж хладнокровно, почти ритуально. Устали или надоело, и они прервались на купание и игру с прилипающим к ракетке мячиком. Потом снова легли и начали имитировать половой акт. Девушка сверху, паренек — снизу. Потом поменялись, мальчонка взгромоздился на девушку и заелозил бедрами. Игра такая. Передразнивание увиденного на порнокассете. У подростка в плавках даже и не припухло ничего. Занимались они этим, как бы не обращая внимания на окружающих. А может, и правда не обращая внимания.
Ну и кто здесь маргиналы? Вот эти бомжи? Но их «шокирующее поведение», позы, одежда, жесты — язык общеупотребительный; мы понимаем друг друга; они в рамках культурной традиции.
Или вот эти подростки, привезенные из благополучнейшей страны, живущие в респектабельных отелях на полном пансионе?
Вчерашняя парочка если и дразнила публику, то, похоже, не ведая до конца, что означают производимые ими жесты. Демонстрация полной освобожденности оттого — нелепого для них — содержания, которым «взрослый» мир «грузит» элементарные вещи.
Ситуация с массовым американским кино, в которой и авторы и зрители простодушно полагают, что любовь — это некое физиологическое отправление, являющееся удовольствием, что-то вроде мороженого в жаркий день или игры в кегли.
Звуки: хлопанье голубиных крыльев и гулкий металлический лязг (строители в противоположном углу площади перекладывают горку металлических реек), приглушенный говор от столиков вокруг (польский и немецкий языки), рокот одинокого мотороллера. Площадь закрыта от улиц, их шум сюда практически не доносится.
Пронзительно верещит сейчас несмазанное колесико тележки, на которой двое подростков везут упакованные пачки газет.
Сидящий на ядре бомж время от времени подносит к губам мятый, чем-то раздутый изнутри («чем-то» — несомненно, бутылкой) бумажный пакет и прикладывается к упрятанному в бумагу горлышку. При этом поза сохраняет погруженность в духовные бездны.
Бумажный светло-коричневый мятый пакет со спрятанной в нем бутылкой над публично запрокинутой на людной площади головой, очевидно, тоже фирменный знак вольности.
17.10
Через середину площади, собирая взгляды, медленно вышагивает парень. Ему лет двадцать пять — тридцать, высокий, худой, в клетчатых серо-голубых длинных шортах. А над шортами длиннополый пиджак-китель ярко-желтого, точнее, пронзительно канареечного цвета. Две верхние пуговицы стоячего воротничка расстегнуты, оттуда ядовито-голубой полоской свистит ворот рубашки.
Коротенькие черные волосики на голове всклокочены.
Ленинская бородка и тоненькие закрученные усики а-ля Дали.
Особенно хороши под этим, почти клоунским, нарядом худые волосатые ноги. Шотландский стрелок.
Напряженно-замедленная, как бы пританцовывающая походка.
Рядом его приятель, коренастый, поплотнее, пониже, одетый в темное, но его не видно, он — оправа для этого ярко-канареечного (друг Санчо).
Сейчас они в центре сценической площадки. Головы туристов, по крайней мере в моем секторе кафе, повернуты в их сторону. Ощущение, что наши взгляды — электричество, которым заряжается Канареечный Дали.
Из подворотни в другом углу площади появляется еще один персонаж: высокий парень, чуть сутуловатый, с космами лохматых волос. Очки-половинки в тонкой металлической оправе на носу. Обвисшая выношенная кожаная куртка. Сделав несколько шагов по площади, он вдруг, как бы наткнувшись на что-то, останавливается, разводит руки, запрокидывает голову и трясет волосами, отказываясь верить глазам своим. Канареечный тоже встает как столб. Затем с крайней степенью потрясенности вскидывает в приветствии руки.
Далее разыгрывается этюд «встреча старых друзей»: с остервенелой радостью они хлопают друг друга по рукам, потом обнимаются. Актерская фальшь жестов не только не мешает действу, но и вполне вписывается в безвкусицу канареечного длиннополого кителя над голыми ногами и тоненьких закрученных усиков Дали над социал-демократической бородкой.
Сам Сальвадор Дали точно так же настаивал на претенциозном убожестве производимых им жестов.
Возникает пузатый бумажный пакет. Лохматый, стоя посреди площади, так сказать, действием закрепляет значимость момента — подносит к губам упакованную в пакет бутылку и на пару минут застывает в позе горниста… А может, он и не пьет, может, просто держит так бутылку, потому как очень уж долго стоит в этой позе — литр можно выхлестать. В данной ситуации, видимо, время отсчитывается не жидкостью из бутылки, а частотностью фотовспышек из затененных аркад.