На росстанях
Шрифт:
— Как вы думаете, хлопцы, что будет с нами дальше? — спросил Владик Сальвесев.
Вопрос этот занимал всех. Только Дед Хрущ прилег на зеленый мох в тенечке и сразу же крепко уснул.
— Это известно одному только начальству, — ответил Райский.
— А может, нас в лучшие школы переведут, чтобы не бунтовали? — пошутил Янка Тукала.
— Если рассуждать трезво и смотреть смело правде в глаза, — сказал Лобанович, — то прежде всего, друзья мои милые, через неделю либо еще раньше всех подписавших протокол уволят с учительских должностей и, вероятно, отдадут под суд. Полиция и все начальство во главе
— Оракул, не вещай так мрачно! — прервал Лобановича Тадорик.
— Он говорит правду, — согласился Садович. — Во всяком случае, мне, Миколе и Янке, как членам бюро, не миновать наказания. Особенно мне: ведь собрание происходило в моей школе. Полиция же давно поглядывает на меня неласковым оком.
— Если нас будут судить, то будут и допрашивать, — заметил практичный Владик. — А потому нам нужно договориться заранее, как держаться на допросе, что говорить, а о чем молчать, а что и вовсе отрицать, чтобы не было противоречивых показаний.
— Тебе надо адвокатом быть, — похвалил Владика Янка Тукала и добавил: — По моему глупому разумению, нам нужно напирать вот на что: никакой крамолы-забастовки затевать мы не думали, собрались для того, чтобы устроить маевку, а на маевке подвыпили. Об этом свидетельствует целая батарея пустых бутылок. А подвыпившим людям и море по колено. Вот и решили, отдавая дань времени, организовать учительский союз.
— Складно говоришь, — сказал Иван Тадорик. — А может, до этого и не дойдет, а если дойдет, то действительно у тебя неплохая мысль. И знаете, хлопцы, что? Мы очень хорошо сделали, что исправили "бороться с царским строем" на "бороться с царским режимом".
— Э-э! — махнул рукой Ничыпар. — Есть поговорка: "То ли умер Гаврила; то ли его болячка задавила". То же самое и здесь. Строй, режим — один черт.
— Ну, нет, брат, извини! — запротестовал Тадорик. — Строй — одно, режим — другое. Строй — это система, политическая направленность, нечто общее, а режим — только часть общего, частное.
— Я талмудистом никогда не был и в такие тонкости не вдаюсь. И следователь не будет устанавливать границу между выражениями "царский строй" и "царский режим", — ответил Ничыпар.
— Все-таки "режим" в некоторой степени смягчает первый и самый опасный для нас пункт постановления, записанного в протоколе, — поддержал Тадорика Лобанович. — Но в целом он рекомендует нас как "крамольников". Ну, да ладно! Вот что, хлопцы, — перевел Лобанович разговор на другую тему, — всем скопом идти на станцию не годится, давайте лучше разбредемся потихоньку. Мой поезд отходит на полчаса раньше, чем ваш, — обратился он к Янковцу, Лопаткевичу и Гулику, — вот я один и побреду. Возьму билет и поеду, а потом вы. Правда, Лопаткевичу и Гулику бояться нечего: ведь они невинны, как божьи агнцы, их подписи не стоят под протоколом.
"Божьим агнцам" не совсем приятно было слышать это, но в душе они радовались, что сухими вышли из воды.
Учителя согласились с Лобановичем. Разбудив Деда Хруща, они подошли со своим другом к самому озеру, откуда уже было недалеко до станции, и простились с ним. Ничыпар Янковец на станцию совсем не пошел. Он взял под руку Садовича.
— Знаешь, Бас, давай прогуляемся в Панямонь.
У Янковца сложился по дороге свой план. Когда они остались с Садовичем наедине, Ничыпар сказал:
— Добром вся эта история не кончится. Тебе же придется хуже, чем другим. Ты давно на подозрении у полиции, и начальство смотрит на тебя как мачеха. Полиция знает и о листовках, которые мы разбросали в окрестностях Микутич. А то, что нас накрыли в твоей школе, еще увеличивает твою ответственность. Так вот что я надумал — давай махнем в Америку. Денег у меня немного есть, сговорчивого агента мы найдем. Раздобудет нам паспорта, и мы двинем, пока не поздно, взяв всю вину за учительский съезд на себя, о чем и сообщим полиции.
Садович, несмотря на всю свою горячность, некоторое время колебался.
— Черт его, брат, знает… Никогда об этом не думал, — признался он.
— А ты подумай. Лучше ветру в чистом ноле, чем за высокой оградой.
Садович немного помолчал, подумал, а затем решительно и с увлечением проговорил:
— Согласен! Чем черт не пахал, тем и сеять не стал. Хоть свету увидим!
Свой сговор держали они в строгом секрете и только месяца через два, уже из-за границы, прислали ближайшим друзьям весть о своей эмиграции.
XXIX
Лобанович остался один. В первые минуты его охватила печаль о друзьях, с которыми он недавно простился. Особенно жалко было Янку Тукалу и Алеся Садовича. Четыре года пробыли они в учительской семинарии, связанные самой тесной дружбой. Лобанович всегда с удовольствием вспоминал многие картины их совместной семинарской жизни и незапятнанные переживания той юношеской дружбы.
Янка Тукала проводил Лобановича до самой железной дороги. Здесь они остановились. Янка надумал пойти в свою школу, пересмотреть на всякий случай книги и брошюры. А затем он снова вернется в Микутичи к Садовичу либо пойдет к своим родителям.
— Ну, Андрейка, — торжественно проговорил Янка, держа руку друга в своей, — пусть будет над тобой благословение святой горы!
— Прощай, Янка! Не горюй, братец, и не подставляй спину ветру, когда он подует на тебя, а иди навстречу ему, — так говорит тебе верханский Заратустра. Пиши мне, а я тебя письмами не обижу.
Народу на вокзале было мало. Лобанович взял билет, окинул взглядом станцию. Ничего подозрительного ни здесь, ни на перроне он не заметил. Но поговорка гласит: "Кто поросенка украл, у того в ушах пищит". До прихода поезда оставалось минут двадцать. Лобанович подошел к буфету, взял бутылку пива и закуски. Выбрав укромный уголок, присел за столик. Выпил стакан и другой. Две бессонные ночи утомили его. За все это время он ни разу даже не прилег. Выпитая бутылка пива одурманила голову. Сладостно-печальное настроение овладело им. Он вспомнил свою мать, братьев, сестер, дядю Мартина. Отправляясь в Микутичи, он собирался проведать их. Но собрание окончилось так, что показываться на своем родном пепелище было тяжело. Что скажет он дома? Там наверняка уже известно, что их Андрей был в Микутичах, известно, чем все кончилось. Его поймут и хотя, может, немного обидятся, но сердиться не будут.