На росстанях
Шрифт:
— Братие! — начиная с самой низкой басовой ноты, протяжно гудит писарь, как шмель в пустом осиновом дупле.
Начав так низко, что ниже и начать нельзя, писарь постепенно повышает тон. Голос его вначале глухо шумит, потом переходит в гром, дрожит, звенит, воет, с каждым мгновением становится громче, оглушает злобным, отчаянным криком, но движение его вверх все не прекращается. Перед самым концом чтения он забирается на такую высоту, что людям страшно становится за писаря: вот-вот, кажется, не выдержит он, лопнет, рассыплется,
Народ затих. Одна молодица заткнула ухо. Рыгор Крещик высунул голову из боковой двери алтаря, на его лице цветет счастливейшая улыбка. А Дулеба становится красным, как бурак, нос-великан все больше и больше задирается вверх. Писарь заканчивает чтение жутким завыванием, не сорвавшись, однако, с общего взятого им тона.
Зачарованный и удивленный, староста восхищенно говорит:
— А-а-а! Вот голос!
Писарский триумф полный, а венец этого триумфа — просфора, которую и подносит ему Крещик в конце обедни на серебряной тарелке по приказу отца Николая.
Таким образом писарь Дулеба сразу завоевывает себе славу, которая покоится на прочной основе: ведь он и учитель, и писарь, и певчий, и очень хороший выпивоха. И с крестьянами он умеет ладить. Если порой, проходя по улице, писарь услышит, что кто-нибудь из крестьян орет на скотину и высказывает пожелание, чтобы ее съели волки, он заметит:
— Зачем ее будут есть волки? Скажи лучше: "Пускай тебя писарь съест!"
Иногда он и проборку сделает кому-нибудь, но сделает умеючи, и на него нельзя обижаться. С людьми сходится быстро и сразу начинает вести себя панибратски. Время от времени он заходит к Лобановичу, чтобы поговорить о школьных делах: ведь они ему не чужды, и учительскую должность он любит, а писарем сделался под влиянием жены, женщины хитрой и практичной.
— Ну, посылай, брат, за пивом, — говорит он.
Писарь любит-таки выпить. На выпивки тратит он не одну ночь, особенно когда поедет в Пинск. Вообще он человек компанейский. Выпив, немного буянит, за что попадает порой в полицию.
Вскоре после приезда нового писаря в школе произошло событие, свидетелем которого стал также и Дулеба.
Было это в середине зимы. Заходит писарь в школу.
— Ну, Андрюша, отпускай детей, поедем в Пинск. Довольно уже тебе томиться здесь.
Поездка эта как раз на руку учителю.
— Пообедаем и поедем.
Заходят в квартиру.
— Ганна! — зовет Лобанович сторожиху.
Ганна не откликается. Учитель заходит в кухню. Юста тихонько сидит возле печи.
— А где мать? — спрашивает учитель.
— В кладовке.
Кладовка тут же, рядом с кухней. Выходит Ганна.
— Давай, Ганна, обед!
Ганна достает из печи горшок, ставит его на стол, а сама снова исчезает.
Кушанье оказалось невкусным. Гость и хозяин поболтали немножко ложками и забраковали его.
— Брось! — говорит писарь. — Заедем к Карамблюму, рыбки съедим с пивком.
— Нет, брат, постой, может быть, второе будет лучше, — говорит Лобанович. Ему немного неловко перед писарем за неудачное блюдо. — Ганна! — кричит он.
Ганны не слышно.
Лобанович снова идет в кухню.
— Куда девалась мать?
— В кладовке, — отвечает Юста.
— Что она делает там? — злится учитель.
Юста опускает глазки. Может, она знает что-нибудь, а может, ничего не понимает.
— Не знаю, — слышится ответ.
Только собрался Лобанович позвать Ганну и вдруг остановился — из кладовки доносится: "Куга! Куга!"
Все это произошло как-то быстро и совсем неожиданно для учителя; он был уверен, что Ганна уйдет на это время к кому-нибудь из крестьян. На первых порах он приходит в замешательство. На дворе зима, а в кладовке ненамного теплее, чем на улице…
Лобанович бежит в свою комнатку, где его ждет писарь.
— Знаешь, брат Матей, что!
— Ну?
— Ганна в кладовке разрешилась!
— Что ты говоришь? — И писарь усмехается в бороду.
— Надо что-то предпринять!
— Чтоб она провалилась, — говорит писарь, — сколько хлопот наделала! Околеет еще там!
Вдвоем они бегут к возчику Авменю и зовут его на помощь. Авмень идет в кладовку, и через минуту на пороге показывается безносая Ганна. Она держит на руках дитя, а Авмень ведет ее под руку. Юста расстилает какие-то тряпки на топчане, куда и переходит Ганна вместе с младенцем сыном. Тот же Авмень бежит за бабкой. Кое-как дело уладили.
Писарь и учитель едут в Пинск.
XXIII
— Давай, Андрюшка, наладим хор, — говорит однажды писарь Лобановичу. — Я тебе помогу. Понимаешь ты, совсем другой коленкор, если в церкви хороший хор поет.
— И если "апостола" читает Матей Дулеба, — в тон писарю добавляет Лобанович.
— Что же, по-твоему, я плохо прочитал "апостола"? Ты не прочитаешь так, — обижается писарь. — И "апостола" прочитать надо уметь.
— Да я и не берусь читать. И вообще не понимаю: зачем это бушевание в церкви? Разве нельзя прочитать просто и естественно? А то ревет человек, как бугай весной, даже глаза на лоб лезут. Разве это уж так приятно богу? Или он глухой?
Писарь еще более обижается.
— Можно было бы сказать об этом и более деликатно, — замечает он. — Ты думаешь, что только ты один такой вольнодумец? И я, брат, был вольнодумцем, но глупость эта со временем прошла, пройдет она и у тебя.
Лобанович хотел ответить, что если человек с учительства переходит на писарство, то о вольнодумстве говорить не приходится. Но сказать так — значит сразу поссориться с человеком, и он только спрашивает: