На рубежах южных
Шрифт:
— Эй, Ефим, расскажи, как ты эту отметину заслужил, — хитро подмигнул Дикуну Шмалько, указывая на подковообразный шрам на щеке у Полового.
Ефим потёр щеку, развёл руками.
— А что тут говорить. Хлопец я был вредный. «Дуже добрый», — казал мой дед. Больше всего я над ним потешался. А делал так, чтобы старый об этом не догадывался. А как догадается, то держись. Схватит за хохол и таскает по двору: «Вот, — каже, — день субботний». Знал я, что за дедом грех водился: боялся он дюже жаб. Как увидит, так и плюётся. Говорил, что бородавки от них. Вот однажды подстерёг я, как дед
Чую, бормочет дед: «Шо це такэ?» Прошел он вдоль всей сетки, и везде только жабы квакают. Плюнул дед, вытащил сетку на берег и давай тех жаб отцеплять. Ничего он тогда не сказал, а, видать, догадался, чьих рук дело.
Вечером уснул я, и снится мне, вроде прилетели ко мне ангелы, берут меня под руки и несут в небеса. Ого, думаю, в святые попал. Только что-то больно мне подниматься. Невтерпеж стало, открыл глаза, а это меня дед за хохол с лежанки тянет.
Завопил я благим матом да как сиганул, сбил деда с ног да в дверь. В руках у него только добрый пучок волос остался. Выскочил да в огород, а дед за мной. Я через плетень, а сучка-то и не заметил. Вот он мне эту памятину навек и оставил. — Ефим провёл рукой по шраму.
Один из казаков, помешивая кулеш, повернулся к сидевшему в стороне Дикуну.
— Слышь, Федька, принеси воды. Твой черёд.
Взяв ведро, Федор направился к реке. Тяжелые тучи стлались над степью, туман грязно–серыми космами цеплялся за сторожевую вышку, слегка покачивая сигнальный шар. Холодный ветер катал вырванную с корнем сухую траву, рыскал по балке и свистел, нагоняя тоску.
Поеживаясь от ветра, Федор смотрел на мутную, холодную реку. И вдруг припомнилось хрустальное, весеннее утро, Кубань, рыжая круча, вербы… И девичье тело — лёгкое, гибкое, крепкое, прильнувшее к его груди…
«Эх, Анна, Анна!» — вздохнул Федор.
Спускаясь по узкой тропинке к Кубани, он подумал: «Через полмесяца сменят…» И так потянуло его в станицу, что были бы крылья — так бы и полетел.
Глава V
У Степана Матвеевича Балябы гость. Проездом заехал к нему старый знакомец Григорий Кравчина.
Гость и хозяин ужинали в горнице. Кравчина сидел в углу, густо увешанном образами. В затылок ему скорбно смотрела святая богородица. Под потолком слабо тлела голубого стекла лампада. От огонька кверху поднималась тонкая струйка копоти.
У стены стоял большой сундук, окованный железными полосами, напротив деревянная кровать с пышно взбитыми подушками. Над ней висит тяжёлая пищаль, потёртая кожаная' пороховница. По стенам развешаны сабли турецкие, пистолеты, кинжалы. Земляной пол помазан разведённым коровьим помётом, и запах его стоит в горнице.
— Суета сует мирских, — вздыхает Кравчина, зоркими глазами ощупывая толстобрюхий сундук, кинжал в серебряных ножнах.
«Ишь, старый черт, сколько добра надуванил!» — с уважением подумал гость.
Обглодав гусиную ногу, он швырнул кость под стол, вытер руки об льняную скатерть.
Из кухни, держа перед собой пирог, вошла Анна. Убрала пустые миски. Почувствовала, как колючие глаза гостя осмотрели её с ног до головы. Смутилась. Когда вышла, Кравчина как бы невзначай бросил:
— Красивая дочка у тебя, Матвеевич… Цветок!
— Бог не обидел… Так, стало быть, давай, Митрич, выпьем, чтобы, как говорится, не первую, не последнюю.
Гость и хозяин снова выпили. Развязав очкур, Кравчина ослабил пояс шаровар, отрезал кусок пирога. Ел с жадностью. Коричневатая тушёная капуста падала на колени, на пол.
Через стену слышно было, как переговаривалась атаманша с дочерью.
— А ты, Митрич, стало быть, ещё не женился? — словно невзначай, полюбопытствовал Степан Матвеевич. Он заметил жадный взгляд гостя, брошенный на Анну, сразу прикинул:
«Зятек был бы что надо! Оборотистый, ловкий, пальца в рот не клади… Можно было бы доброе дело завернуть: в Кореновке хлеб дешёвый, а в Екатеринодаре он всегда в цене. Опять-таки, у мирных черкесов здесь овец можно по дешёвке скупать да с большим барышом перепродавать… А можно и без денег — шепни только казакам–гультяям — за штоф водки стадо у черкесов угонят».
— Да, жениться-то тебе уже пора, казак! — продолжал плести сеть атаман.
— За делом некогда, — отрыгивая, отшутился Григорий. — А вот я погляжу, да к тебе сватов и зашлю, — подморгнул он.
«Клюнуло, видать!» — подумал Баляба и посмотрел на Кравчину. Тот сидел нахохлившись, горбоносый, с нависшими бровями — ястреб ястребом.
— Ты не смотри, что я уже в годах. А коли сватам не откажешь, жалеть не будешь.
Степан Матвеевич снял нагар со свечи. Тающий воск скатывался на стол, застывал лужицей.
— В годах, да с достатком, — согласно кивнул головой Баляба.
— Это ты правду, Матвеевич, говоришь. Я при хорошем достатке. За меня любая пойдёт, только рукой поманю. Да я на всех их… А вот твоя девка, впервой вижу, а приглянулась… Прямо скажу — по сердцу она мне!
В дверь заглянула атаманша, поманила хозяина пальцем.
— Посиди трошки, я зараз, — Степан Матвеевич, слегка покачиваясь на нетвёрдых ногах, вышел.
Опершись о бока, Евдокия сердито прошептала:
— Ты не тешь беса, старый, не суй этого нечистину в зятья — я все слышу, все вижу. Ишь, как он по девке глазищами-то шарпал. Истый волк!
— Не твоё бабье дело! — цыкнул на жену Баляба. — Как захочу, так и будет! — И возвращаясь в горницу, нахмурив брови, бросил с порога: — Евдокия, стели гостю, на покой пора.
На Кубами осень капризная, переменчивая. Иногда сентябрь выдаётся холодным, пасмурное небо назойливо сыплет дождём, а в октябре— ноябре вдруг прояснится, и тепло, по–весеннему пригреет солнце. В такую пору в степи зелёной щетиной выбивается молодая трава, расцветают поздние цветы. Ночи стоят тихие, в иссиня–чистом небе рассыпанными монистами мерцают звезды. И кажутся они совсем рядом — протягивай руку и срывай.