На рубежах южных
Шрифт:
Но Анна все эти дни сидела как на похоронах — глаза от слез красные, лицо восковое. Ни улыбки, ни слова.
На свадьбе долетел до Кравчины злой шепоток: «Силком берет».
Григорий нахмурился. Исподлобья поглядывал на невесту. Улучил время, сказал тестю:
— Может, й'не по себе дерево рублю?
— Ты, Гришка, на баб не смотри, что они нюни распустили, — успокоил его Баляба.
Но вот пришёл час отъезда. С шумом, пьяными криками вывалили гости на улицу, где стояли наготове тройки. В толпе глаза Анны разыскали Федора. На миг взгляды их встретились, и тут не выдержала она, покачнулась, закрыла лицо руками.
Пьяный азарт захватил Кравчину. Он вырвал у дружки кнут, с диким визгом хлестнул по пристяжной и, оскалив рот, что-то бессвязно кричал навстречу ветру.
Распластались в стремительном беге сытые кони. Под сбруей мыло, изо рта пена летит клочьями. Кружится все перед глазами у Анны, рябит. А вокруг, куда ни глянь, тоскливая, голая, плачущая степь.
Станица родная исчезла, растаяла в синеватом морозном тумане…
Глава VII
Велика русская земля. От далёкой глухой Сибири до царства Польского, от моря Белого за горы Кавказские распростёр двуглавый орёл свои крылья. Взойдет солнце на востоке — на западе тёмная ночь, на востоке ночь— на западе день. Так и светит круглые сутки солнце над русской землёй.
В ту зиму пушистый снег завалил улицы Петербурга, лёг белыми шапками на лохматые головы елей, мороз сковал Неву толстым льдом. В лесу висит морозная тишина, и только изредка нет–нет да и звонко треснет обломившаяся под тяжестью снега хрупкая ветка.
В один из таких дней к закрытому шлагбауму Петербургской заставы рысью подъехал верховой. Из будки, держа ружье под мышкой, вышел солдат. Лицо его закутано шерстяным башлыком, только глаза и нос видны.
— Далече ли?
— Открывай, служивый, не задерживай! Гонец от самого графа Зубова. С письмом на Кубань!
Солдат поспешно поднял шлагбаум.
— Счастливый путь! — И про себя подумал: «Видать, срочный эстафет, коль в такую лютость погнали курьера…»
Много дней прошло и не одного коня сменил гонец, пока дошёл тот пакет до войскового судьи Головатого.
Антон Андреевич хмуро оглядел пять сургучных печатей с графским вензелем, неохотно надорвал край пакета, вытащил исписанный лист.
«Милостивый Антон Андреевич! — писал личный секретарь всесильного вельможи. — Его сиятельство граф Платон Александрович пишет вам, чтобы вы с командою черноморцев в два полка шли в Астрахань, под начальство графа Валериана Александровича Зубова для участия в Персидском походе…»
С тем же недовольным видом читал войсковой судья громкие фразы о вероломстве персидского шаха Мухамеда–аги, разорившего грузинское царство и строящего козни против России.
Недаром кое-кто из петербургских завистников звал Антона Головатого старой кубанской лисой. В борьбе за власть познал Антон Андреевич и хитрость польских панов, и вкрадчивую льстивость турецкой дипломатии, и коварство отцов–иезуитов. И все эти уроки не прошли для него напрасно, пригодились…
Каждый год по нескольку раз отправлялись с Кубани в Петербург возки с подарками вельможным покровителям Антона Андреевича. Везли в «Северную Пальмиру» и душистый кубанский мёд, и ачуевскую икру, и жирных копчёных рыбцов, и серебряное с чернью черкесское оружие, прославленное своей закалкой и красотой. Поэтому и знал Антон Андреевич обо всём, что делалось в Петербурге. Знал он заблаговременно и об этом персидском походе…
Головатый отложил письмо в сторону, потёр бритый подбородок, подумал: «Персидского шаха проучить надобно, и кому, как не российскому воинству, взять под защиту православный кавказский народ. Но вот что государыня это дело братьям Зубовым доверила, негоже. Молоды и в делах ратных соображения не имеют».
Антон Андреевич нахмурился. Знал он, что последний фаворит стареющей императрицы Екатерины светлейший граф Платон Зубов хотел какими-либо талантами и победами добыть себе славу. Нужно это было молодому честолюбцу потому, что он видел ясно — недолго протянет императрица. А с её смертью кончится и его всесильная власть, если… Если он не докажет свою необходимость русскому престолу. Во имя этого командование в персидском походе возлагалось на брата Зубова — Валериана.
— Бисова баба! — проворчал Головатый. — В гробу одной ногой, а со смазливыми мальчишками амуры водит.
И снова задумался Антон Андреевич. Да и было отчего. Вот уже почти два года, как увёл кошевой два конных полка в польские земли и задержался с ними там. Отписывал Чепега, что не раз уж обращался с просьбой о возвращении полков на Кубань, да все не велят…
Немало и граница кубанская отбирала войска. Приходилось ежечасно наготове быть, всё время турков остерегаться.
Грузно ступая, Головатый вышел в соседнюю комнату, где за деревянным барьером три писаря усердно выводили какие-то реляции.
— Кликни ко мне Тимофея Терентьевича, — обратился он к пожилому дежурному казаку, вскочившему при появлении войскового судьи.
Отдав приказание, Головатый снова ушёл к себе в кабинет. Почти вслед за ним вошёл худощавый, моложавый войсковой писарь Котляревский. Глядя на сияющий золотым шитьём генеральский мундир войскового писаря, Головатый недовольно поморщился. Тимофей Терентьевич Котляревский выделялся из всей казачьей старшины своей приверженностью ко всему армейскому. Он быстро отказался от старых казачьих устоев и свою удачную карьеру старался окончательно закрепить откровенным пресмыкательством перед чиновным Петербургом. Старшины и все казачество его недолюбливали за гордый нрав и стремление; властвовать, но в то же время и побаивались, зная, что войсковой писарь обиды помнил долго. Зато начальство Тимофея Терентьевича ценило, так как он, видимо, научившись у Головатого, почти каждую весну и осень отправлял в Петербург дорогие подарки.
— А ну, читай Терентьевич, оцю цидульку, — быстро перестроившись на украинский говор, сказал Головатый, протягивая Котляревскому письмо из Петербурга.
Бегло просмотрев его, войсковой писарь отложил лист в сторону.
— Что мыслишь ты на сей счёт, Тимофей Терентьевич?
— Думай не думай, а предписание сие выполнять надобно, — сухо ответил войсковой писарь.
— Да–а! — недовольно протянул Головатый, словно ждал от Котляревского иного ответа. — Не выставить нельзя. Письмо это — монаршая воля. Да вот кого в поход отправлять?..