На самых дальних...
Шрифт:
Черт возьми, что же делать? Кто знает? Ведь нет же безвыходных положений!
Он вспомнил вдруг, как в июне этого года на соседнем острове взорвался вулкан. Молчал сто шестьдесят лет и вдруг неожиданно взорвался. И началось извержение. В двенадцать часов дня еще сияло солнце, а потом все потемнело и на остров опустились густые сумерки. С неба повалил черный снег. Пепел летел так густо, что слепил глаза, трудно было дышать. Триста двадцать часов работал вулкан. Люди обезумели от страха. В поселке началась паника. Приостановилась работа на комбинатах. Люди потянулись к пирсу, требуя отправки на материк. Казалось, уже никто и ничто не может их остановить. И вот тогда в разгар всего этого в бухту вошел пограничный корабль и стал как
Люди, которых страх согнал сюда, на пирс, и которые сидели здесь со своими узлами в ожидании удобной оказии, чтобы навсегда покинуть эти места, поняли, что ничего особенного не случилось, жизнь продолжается, и стали потихоньку расходиться по домам…
Земцев отошел от окна и включил свет.
Нет, так просто он не отступит. Он перестал бы уважать себя, если бы поступил сейчас иначе. Есть в жизни минуты, когда человек обязан постоять за свои убеждения, свою точку зрения, свой принцип, в конце концов. В противном случае, уступив единожды, он не устоит от соблазна так поступать и в дальнейшем. Удобная позиция. Все так просто и все так сложно.
Неожиданно на глаза Земцеву попался нераспакованный сверток — подарок Ковалева. «Вскрой, если замучают сомнения». Ах, Стас, ах, злодей! Как в воду глядел! Ну что ж, посмотрим, что он тут придумал.
Земцев снял с сейфа увесистый пакет и стал его распаковывать. Чеканка была превосходной. Земцев был изображен на ней в образе Фемиды, держащим в руках весы правосудия, на тарелках которых абсолютно уравновешенными покоились Престиж и Закон. Ковалев работал профессионально, кроме того, у всех его работ было свое лицо, их нельзя было спутать с другими. У Ковалева был свой взгляд на вещи — этакий философско-романтический.
Земцев отступил на шаг и еще раз внимательно оценил работу. Пожалуй, все в полном порядке, заключил он. Почему бы Фемиде, служительнице закона, по доброй воле Ковалева не принять и облик некого Земцева, офицера по дознанию? А насчет весов — это вообще очень метко подмечено. Престиж и Закон. Как нелегко подчас их уравновесить! Разве не случалось такого, когда ради собственного престижа и пресловутой чести мундира мы не выискивали в этом самом законе удобные нам обходные лазейки? Разве не грешили против истины под видом добродетели во имя хорошего человека и добра? А ради корысти? Любви, наконец? А разве ради престижа мы всегда были так бескорыстны?..
Рявкнул зуммер.
«Ну вот, не дадут человеку и очиститься перед ответственным решением». Земцев поднял трубку. Звонила Нина.
— Слушай, отец, ты думаешь заглянуть домой?
— Думаю, мать.
— Это уже кое-что. Как у тебя вообще со временем?
— Со временем? Почти как у бальзаковского Рафаэля де Вилантен с шагреневой кожей. Убывает по мере…
— Ты что, уже начал грешить? — опередила его Нина.
— Нет, только думаю…
Земцев положил трубку. Решение в нем уже созрело. Это он понял мгновенно, еще не окончив разговора. Оно словно ждало толчка извне. Он знал — это единственное, что еще может спасти дознание. И он не упустит этого последнего своего шанса.
Земцев вызвал к себе Скрабатуна.
— Старшина, слушай меня внимательно. Команду «Дзуйсё-мару» срочно на шхуну! Больного старика не тревожить. Сендо и хозяина — тоже на шхуну!
Старшина поднял на него удивленное лицо.
— Да-да, Скрабатун, теперь это уже не имеет значения. Вернее, имеет, но другое. — Земцев накинул на плечи куртку, взял в сейфе пистолет. — Возьми с собой двух толковых ребят — Грибкова и еще кого-нибудь. Через пять минут быть всем на пирсе, через десять — отходим.
Пока грузились на шхуну, Земцев
— Скрабатун, берешь на себя шкипера. Трофимов — Ямомото, ты, Грибков, как только пришвартуемся, спустишься в машину и будешь ждать. Если кто пожалует — посмотри, что будет делать; не придет никто — тоже хорошо. Всё, по местам!
Они пришвартовались у пирса рыбокомбината. Там их уже ждали два грузовика. (Предварительно Земцев созвонился со Слитой, и тот не подвел — быстро организовал транспорт.)
Обычно, когда вина шкипера доказана и против него возбуждалось уголовное дело, улов со шхуны и сама шхуна конфисковывались в пользу государства — таков порядок. В данном случае Земцев поступал так на свой страх и риск. Обстоятельства вынуждали его форсировать события. Сдать улов с «Дзуйсё-мару» на комбинат — теперь это был его единственный шанс выиграть время, задержать шхуну еще хотя бы на два-три часа. Кроме того, этот шаг должен был, по его расчету, морально подействовать на команду и хозяина. Тем самым он давал им понять, что улики у него в руках и он, Земцев, уже принял решение задержать шхуну и возбудить против ее команды уголовное дело. А что это за улики — свидетельские показания или вещественные доказательства, — над этим пусть ломают голову сами. В этом был элемент интриги. Ожидал он и кое-какие ответные действия со стороны шкипера, хозяина или кого-нибудь из команды: если журнал лова действительно на шхуне, возможно, его захотят перепрятать или просто проверить сохранность. На этот случай Скрабатун и Трофимов не спускали глаз со шкипера и хозяина, а Грибков занял позицию в машинном отделении.
Расчет Земцева отчасти оправдался.
Как только японцы догадались, зачем они здесь, на пирсе, ими овладело уныние. Особенно это подействовало на сендо и хозяина. Они просто терялись в догадках — в каждом матросе им мерещился добровольный свидетель. Не доверяли они, видно, и друг другу. О перехваченной записке сендо Ямомото, конечно, уже знал. Между ними началась перепалка. Земцев хорошо видел из рубки, как Ямомото что-то выговаривал Абэ Тэруо, а тот только хлопал глазами и молчал. «Наверно, за записку мозги вправляет, — подумал Земцев. Они напоминали ему пауков в банке. — Паника в рядах! Это хорошо. Пусть думают, что ключик у меня в кармане. Было бы еще здорово, если бы кто-нибудь сунулся проверить тайничок. А может, у кого и развяжется язык — перспектива сесть за сговор вряд ли их устраивает».
Он им сейчас не завидовал. Правда, он не завидовал и себе, но ему не хотелось думать о том, что его ждет в подразделении, какие последствия. Об этом потом, как-нибудь на досуге. Чего бы мы добились в жизни, если б заранее подсчитывали все свои будущие грехи и шишки? Он усмехнулся. Семь бед — один ответ.
Земцев спешил закончить разгрузку, прежде чем Громовой узнает об этом его самоуправстве и сможет помешать. Он не питал к майору никакой неприязни. В конце концов каждый поступает согласно своим убеждениям: одни с пользой для дела, другие — ему во вред, но все без исключения с благими намерениями. Он знал, что Громовой поступает так с благими намерениями, и не осуждал его. Нет, это не позиция всепрощенчества, не компромисс. Люди добровольно заблуждаются не оттого, что они в сущности своей так уж безнадежно плохи, просто в них очень развито чувство самосохранения. А кто их осудит за это, кроме них самих?
Работа подвигалась быстро. Четверо трудились в трюме, двое — на палубе, а еще трое грузили улов на машины. На лебедке стоял Мияке, заменивший по распоряжению Земцева больного старика-моториста. Все шло без заминки. Это было нетрудно. Весь улов — три тонны королевского краба — был у японцев тщательно отсортирован и расфасован по ящикам, ящики перехвачены сверху липкой цветной лентой. Прилов тоже был знатный — огромные, в человеческий рост, туши палтуса, такие же гигантские блины камбалы и мелочь, разобранная по сортам и так же, как и краб, расфасованная по ящикам.