На Севере дальнем

Шундик Николай Елисеевич

Пастух смущенно опустил голову, хотя все знали, что он лучший наездник Рэнского сельсовета.

— Как ты думаешь — возьмем мы его с собой на празд­ник? — Таграт лукаво подмигнул бригадиру. — Работал-то он хорошо или так себе?

— У нас никто не работает так себе! — сказал Вальфо.— У нас ни один теленок не пропал и ни один не пропадет.

Таграт, раскурив трубку, протянул ее пастуху. Вальфо вспыхнул от гордости, взял трубку, глубоко затянулся.

— У нас во всем колхозе никто не работает так себе, — сказал Таграт, принимая от Вальфо трубку, — а значит, мно­го хороших людей прибудет на праздник Первого мая. Весе­лый будет праздник.

И

праздник получился действительно веселым. Украшен­ный красными флагами, плакатами и лозунгами, поселок Рэн уже с самого утра шумел людскими голосами, звонким сме­хом, песнями. Группа за группой, лихо скакали к поселку оле­неводы. Хлестко стучали их свистящие погонычи, захлебыва­лись в звоне колокольчики, подвешенные к задкам легких, словно игрушечных, нарт.

Петя, Кэукай, Эттай стояли в пионерском строю прямо пе­ред окнами. Им хорошо было видно, что делается на улице. Огонь возбуждения в их глазах, казалось, разгорался все ярче и ярче.

Чуть дальше стояли в строю и Чочой с Тавылем. На них еще пока не было пионерских галстуков. Взволнованные, они смотрели на развернутые знамена, еще и еще раз мысленно повторяя слова торжественного пионерского обещания. Сей­час они перед лицом своих товарищей должны будут прочесть торжественное обещание юного пионера — дать великую клят­ву верности партии, народу, Родине.

Призывно зазвучали пионерские горны, ударили барабаны. Пионеры прошли по залу и выстроились.

Чочой закрыл глаза и опять принялся мысленно читать торжественное обещание, где-то в глубине души прислушива­ясь к каждому его слову.

А Тавыль, чувствуя, что в жизни его наступает что-то огромное и необычайное, вдруг стал как-то по-особенному спокойным, торжественным.

И вот Чочой и Тавыль перед строем.

— «Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, торжественно обещаю...» — звонко и уверенно зву­чат слова пионерской присяги.

Клятва дана. Старшая пионервожатая Нина Ивановна по­вязала мальчикам красные галстуки.

Сбылась заветная мечга Чочоя. Ему так хотелось иметь пионерский галстук! Теперь-то он хорошо знал, что значит пионерский галстук!

Как только Чочой и Тавыль стали в строй, послышался звонкий голос старшей пионервожатой:

— Пионеры! К борьбе за дело Коммунистической партии будьте готовы!

— Всегда готовы! — дружно ответили пионеры.

Сияет на небе яркое солнце. Трепещут на ветру красные флаги. Громко звучит с трибуны голос Виктора Сергеевича Железнова:

— Те из нас, у кого уже седые волосы, хорошо помнят американского купца Кэмби. Разве не у тебя, Аймын, он на­сильно увел единственную дочь? — обратился директор шко­лы к старику, стоявшему в первых рядах. — Разве не у тебя, Кэргыль, он украл сына? Разве не тебя, Тынэт, он лишил отца еще раньше того, как успел ты появиться на свет? Разве не у тебя, Вияль, он отнял брата и сестру?.. Вот кого хотят аме­риканцы опять посадить на землю нашу. Они хотят, чтобы сю­да снова вернулся Кэмби, они хотят, чтобы сюда снова вер­нулся злобный шаман Мэнгылю, они хотят, чтобы сюда снова вернулись голод, болезни, они хотят, чтобы сюда смерть вер­нулась! Как знать, может, и сам Кэмби, если он еще живой, со звериной злобой смотрит на наш берег и ждет случая, что­бы снова сюда вернуться. Нам хорошо известно: об этом ду­мают многие богачи-американцы. Только никогда не сбудутся их мечты! Пусть они нас пугают — нас невозможно запугать. У нас сердце не трусливого зайца, у нас сердце не пугливого оленя. Смерть найдет враг, если пойдет на нас!

Не успел Виктор Сергеевич кончить, как люди сдвинулись плотней у трибуны, громко выкрикивая отдельные фразы из его речи:

— Не запугают!

— Найдут смерть!

— Пусть захлебнется волк в своей бешеной пене! — гроз­но неслось со всех сторон.

Смуглые лица юношей и мужчин были суровы, реши­тельны.

Следующим за директором школы выступил тот самый ста­рик Аймын, к которому обращался во время своей речи Вик­тор Сергеевич. Поднялся он на трибуну степенно, с чувством собственного достоинства, снял с головы легкий весенний ма­лахай, украшенный зеленой пушистой кисточкой, внимательно осмотрел притихших людей. Испещренное густой сеткой мор­щин, его крупное лицо с подслеповатыми глазами, с редкой белой бородкой было сурово.

— Решил и я сказать свое слово на нашем празднике Пер­вого мая, — негромко начал он. — Учитель словами своими зажег во мне великий гнев, который все время горячими уголь­ками где-то здесь, под сердцем, теплился. — Аймын медлен­ным жестом приложил руку к груди. — И хорошо сделал учи­тель! — вдруг повысил голос Аймын. — Очень хорошо сделал. Кто из нас американца Кэмби помнит, кто из нас шамана Мэнгылю помнит, у того, конечно, как и у меня, эти горячие угли гнева под сердцем не потухают. И вот, пока Кэмби по земле ходит, пока такие люди, как Кэмби, по земле ходят, — нельзя, чтобы эти угли у нас под сердцем, как под золой, по­тухли! Вот посмотрите туда, на тот скалистый обрыв у мо­ря! — Аймын стремительно выбросил руку, указывая на ска­листый берег километрах в двух от поселка. — Когда Кэмби украл мою дочь, убежала она от него и бросилась с того вы­сокого камня прямо в море. Напрасно Кэмби думает, что я за­был об этом. Напрасно Кэмби думает, что Аймын, как это раньше бывало, при встрече с ним лишь втянет голову в пле­чи. Аймын стар, но, если Кэмби вздумает прийти на нашу зем­лю с оружием в руках, Аймын схватит Кэмби, как паршивую собаку, и сбросит его вон с того обрыва, с которого бросилась в воду моя дочь!

Никто не ожидал такой горячей речи от старика, который никогда не выступал на собраниях.

Пионерский отряд стоял у трибуны строем. Все ребята знали, что перед народом должен выступить Чочой.

— Ты, знаешь, громким голосом говори! — подтолкнул в бок Чочоя Кэукай и, набрав полные легкие воздуха, солидно откашлялся, словно собирался говорить сам.

Чочой нет-нет да и заглядывал в бумажку, стараясь за­помнить слова своего выступления.

— Иди! Иди! — подтолкнули его дружные руки товари­щей, когда сошел с трибуны Аймын.

На трибуне Чочой растерялся. Одно дело — рассказывать о чем-нибудь школьникам, таким же, как он сам, но заставить слушать себя взрослых на великом первомайском празднике ему вдруг показалось просто невероятным. Чочой в отчаянии уже хотел убежать с трибуны, но в этот момент он услыхал спасительный голос Виктора Сергеевича:

— Дедушка Аймын сейчас говорил об американце Кэмби. Я так думаю, что и ты мог бы кое-что рассказать народу об этом человеке и о жизни на Аляске.

Чочой выпрямился. Да, о Кэмби он может рассказать мно­гое. В конце концов, он может высказать перед народом те слова проклятья, которые не однажды бросал шепотом в спи­ну Кэмби.

— Да, этот Кэмби живой еще! — громко сказал Чочой. — Кэмби отца моего убил. Кэмби мою мать убил. Он, кажется, дядю Гоомо убил. Кэмби и его сыновья, которые наряжаются в белые балахоны, разорвали Тома, как звери! Но сам Кэмби еще живой. И шаман Мэнгылю живой. Не пускайте их сюда! Нет, ни за что не пускайте!..

Когда Чочой услыхал, как громко и дружно отозвались на его слова люди, он вздрогнул, посмотрел на своих друзей, хлопавших в ладоши, и медленно сошел с трибуны.

Сразу же после митинга начались традиционные призовые оленьи гонки. Возбужденные ребята бегали среди оленево­дов, стараясь услужить участникам гонок.