На широкий простор
Шрифт:
Ну и девка! Уродилась же такая красавица… Теперь, когда свет луны упал ей на лицо, лесник с минуту стоял и не спускал с Ганны глаз.
— Может, ты, Ганна, ждала кого-нибудь?
— Известно, ждала.
— Кого ж ты ждала? Может, меня?
— Ой, голубе! Нужен ты мне, как мосту дыра!
Оскорбленный лесник притворился, будто не слышал ее слов, и, важно надув щеки — так делал писарь в лесничестве, — не спеша прошелся вдоль завалинки.
— А я хотел тебе что-то сказать, Ганна, да ты такая гордая паненка, что к тебе и не подступишься.
— Что же умного собираешься ты мне сказать? — со смехом спросила Ганна.
— Знаешь ли, что ты теперь у меня в руках? — неожиданно спросил лесник.
— Я в твоих руках? — Ганна удивленно взглянула на лесника.
В голосе его, в тоне, которым он произнес последние слова, послышалась угроза. Девушка слегка заволновалась. В предчувствии чего-то недоброго сердце ее заныло. Но, скрывая свою тревогу, она ответила:
— Что ты хвастун и высоко нос задираешь, известно всем. Да только я не крепостная твоя и нисколечко тебя не боюсь. Пристанет же человек, как смола, нигде не сыщешь от него покоя!
— Я не хвастун и носа не задираю. А если кто и задирает нос, так это ты. Только я пришел не ссориться с тобой, и тебе ссориться со мной никак нельзя. Ты знаешь, кто сегодня приезжал сюда?
— Землемер, кто ж еще?
— А знаешь ты, что сделали мужики с копцами, которые по его приказу были поставлены на границе?
— Вышвырнули вон, потому что им там не место.
— Ага, и ты такая же! А знаешь, по чьему наущению делали это мужики? Знаешь, кто первый притронулся к межевым знакам?
— А зачем мне все это знать? Да если бы и знала, тебе не сказала бы.
— Мне говорить не надо, я сам все видел и слышал. Меня-то они не приметили, не такой я дурень, как они. Так вот знай же: это работа твоего отца. Он уговаривал неразумных мужиков. И подумай теперь: за уничтожение межевых знаков сажают на целые годы в острог. Вот ты это и знай! Может, нос свой не будешь так высоко задирать.
Лесник говорил со злою насмешкой и тем временем все ближе подступал к дивчине. Он видел, что на сердце у нее неспокойно и что слова его били по самым ее чувствительным струнам. Несколько минут он молчал. Были мгновения, когда он еле сдерживался, чтобы не броситься к дивчине и не обнять ее крепко-крепко.
— Все, Ганна, зависит от тебя! Скажи мне хоть одно ласковое слово, взгляни на меня приветливо, и я от всего отступлюсь. — Говоря это, лесник наклонился к девушке и хотел обнять ее.
— Прочь! — крикнула девушка, высвобождаясь из цепких рук лесника. — Гад! — помолчав, добавила она.
Лесник отступил на шаг.
— Ну хорошо же! — сказал он.
С другого конца улицы тихо, словно тень, приближался высокий человек. Лесник узнал в нем Василя Подберезного, молодого красивого парня, и собрался было уходить, но передумал. «Этот журавль еще подумает, что я, лесник, испугался его». Теперь леснику очень хотелось, чтобы и Василь оказался замешанным в историю с межевыми знаками. О, тогда бы он сухим из воды не вышел! Не ходил бы таким козырем по улице, не шептался бы с Ганной целые ночи по темным уголкам, да и она не льнула б к нему, как лисица к земле в чистом поле, как гибкая трава-березка к стебельку ржи. Василь тоже не очень уважал лесника. Давно пролегла между ними тень неприязни и не раз уже сталкивались они, но пока что дело не шло дальше колких слов.
— Добрый вечер, Ганна! — сказал Василь приблизившись.
— Добрый вечер! Садись, Василь, — отозвалась Ганна и подвинулась, освобождая ему место возле себя.
Василь сел. Оскорбленный и злой лесник сидел поодаль.
— А, добрый вечер! — обернулся к нему Василь, делая вид, что только теперь заметил его.
— С каких это пор, Василь, глаза твои стали плохо видеть?
— А с тех самых пор, как ты начал носить сюртук с костяными пуговицами и сапоги с блестящими голенищами, — ответил Василь.
— А ты чересчур умен стал с тех пор, как снял лапти и надел отцовские сапоги. Видать, тебе мои костяные пуговицы глаза колют?
— Колют, брат. Я давно заметил: у кого ума нет, тот на себя спесь напускает.
Лесник поднялся. Пропустив мимо ушей слова Василя, он проговорил:
— Доброй ночи, Ганна!
— Будьте здоровеньки.
— Чем тут с Василем сидеть, пошла бы лучше батьке суму на дорогу сшила, — сказал лесник, отойдя шагов на пять, и засвистал какую-то польку.
— Свищи, свищи! — откликнулся Василь. — Пойди погляди, целы ли копцы, а то даром хлебом тебя кормят.
— Тебя поставить вместо копца, не так бы скоро вытащили — длинный, как шнур, — ответил лесник уже издали.
— Лучше сам стань там, пока место свободное! — крикнул вслед ему Василь и громко засмеялся.
Ганна и Василь несколько минут сидели молча.
— Что ты, Ганна, сегодня какая-то невеселая? — спросил Василь дивчину, положив ей руку на плечо.
— Это тебе так показалось, — ответила Ганна, опустив голову.
— Ой нет! Ну, взгляни-ка мне в глаза, — не отступался Василь и наклонил голову к Ганне.
Дивчина еще больше пригнулась и потупилась.
— Может, «костяная пуговица» обидел тебя? А может, ты не рада, что я пришел и не дал тебе поговорить с ним? Может, сердишься на меня, что я будто горячей золой сыпал ему в глаза?
И с каждым вопросом голос Василя менялся: то в нем звучал молодой задор, то слышалась боязнь потерять любимую девушку.
— Говоришь сам не знаешь что! Или ты меня сегодня только узнал? — Она подняла влажные глаза и так глянула на Василя, что взгляд ее глубоко запал ему в душу.
Василю стало легко и хорошо на сердце, он почувствовал в себе прилив новой силы и счастья.
— А все же, Ганночка, ты что-то невеселая. Я ведь вижу, что у тебя какая-то забота на сердце. Скажи мне, не таись. Мне так радостно, и я хочу, чтоб и у тебя было легко на сердце.
Ганна немного помолчала.
— Знаешь, Василь, что он сказал мне?
— Ну, что?
— Он стоял в кустах и подглядывал, как вытаскивали из земли копцы, и видел, что отец первым приступился к ним. И еще он говорит, что отец подговаривал людей уничтожать межевые знаки. Он зол на меня за то, что я всегда прогоняю его, и теперь хочет донести на отца в лесничество. А знаешь, на что он намекал, когда советовал шить отцу суму на дорогу? Это значит, чтоб я готовила отца в острог.