На скалах и долинах Дагестана. Герои и фанатики
Шрифт:
Когда последние мюриды исчезли из виду, Джамал-Един глубоко вздохнул и, вскинув горящий ненавистью взгляд на двух часовых, замерших у входа в его палатку, судорожно схватился за рукоять своего кинжала.
— Проклятые гяуры, — страстным детским, звонким голосом воскликнул он, ни к кому, впрочем, не обращаясь, — да пошлет Аллах гибель на вашу голову, да испепелит он вас небесным огнем и обратит в бессловесных животных! Пока я дышу, да не иссякнет моя ненависть к вам и да поможет мне Аллах причинить вам столько же горя, сколько вы причинили теперь мне [44] .
44
Генерал Граббе отправил Джамал-Едина в Петербург, где он был помещен в кадетский корпус. Умный, бодрый и чрезвычайно благородный по своей натуре, Джамал-Един скоро
Он стиснул зубы, бросился ничком на богатый ковер, разостланный на полу в углу палатки, и замер в неподвижной позе глубокого отчаяния.
Возвратившись в Ахульго, наибы, отвозившие Джамал-Едина, нашли Шамиля в его сакле глубоко опечаленным. Две тяжелые утраты понес он сегодня: первая была потеря сына, вторая — смерть Сурхая, тяжело раненного при защите верхних завалов и только что, в отсутствие Енуса и Темиз-Хан-Кади, испустившего дух.
— Сурхай, Сурхай, — шептал Шамиль, понурив голову, покачиваясь всем телом и медленно перебирая четки, — Сурхай, Сурхай, зачем ты дозволил душе твоей покинуть твое благородное тело, зачем оставил меня одного с моими горестями? Кто заменит мне тебя, умнейшего из умных, из храбрых храбрейшего? Если бы у меня был брат, я не мог бы сильнее любить его, чем любил тебя, мой верный товарищ и сподвижник, с которым я столько лет делил все труды и заботы, чьими советами я всегда так дорожил!
Видев неподдельное горе своего повелителя, наибы молчали, не решаясь сообщить ему о результатах своих переговоров с генералом Граббе, но он сам догадался, что они не могли быть удачны.
— Я знал это! — воскликнул Шамиль, выслушав Енуса. — Но на такие условия может согласиться человек, у которого голова и половина туловища висят над пропастью, я же пока еще даже и не на обрыве. Мне стыдно будет подчиняться подобным унизительным для нас требованиям русского генерала. Вы обещали через час дать ему мой ответ, вот он: скажите русскому начальнику, что я требую беспрепятственного пропуска со всеми моими войсками в горы. Я сам изберу аул, где поселюсь на правах самостоятельного владетельного князя с своим семейством и близкими мне людьми. Ни в этом ауле, ни в ближайшем к нему я не дозволю русским ставить своих войск. Что касается сына моего Джамал-Едина, то я требую, чтобы его оставили в Чиркее под присмотром друга моего, чиркеевского старшины Джамала. Только на таких условиях я согласен даровать русским мир и обещаю не поднимать против них лезгин и чеченцев.
Наибы почтительно выслушали Шамиля и тотчас же отправились в русский лагерь.
Генерал Граббе в первую минуту не поверил своим ушам.
— Но он с ума сошел, должно быть, там, в своем гнезде! — воскликнул он, обращаясь к своему начальнику штаба полковнику Пулло. — Тут, очевидно, какое-нибудь недоразумение. Дорогой полковник, будьте любезны, съездите сами к Шамилю и переговорите с ним. Теперь уже поздно, скоро ночь, делать нечего, придется отложить до завтра, но утром непременно надо окончательно выяснить, и или он признает мои условия, или завтра же к вечеру от этого проклятого гнезда не останется камня на камне.
Было около полуночи, когда в палатку Джамал-Едина вошел офицер
— Зачем? — спросил гордо, но не без некоторого внутреннего страха Джамал-Един.
— Про то знает начальство. Одно могу сказать, Джамал, тебе нет причин бояться: русские честный народ и хорошо обращаются с пленниками.
— С пленниками? — засверкал глазами Джамал-Един. — Так я, по-твоему, пленник? Презренная собака, вдвойне презренная за то, что, будучи мусульманином, служишь гяурам, ты лаешь, сам не зная о чем! Я аманат, а не пленник, заложник, добровольно выданный вам моим отцом, и когда переговоры окончатся, меня должны вернуть отцу.
— Хорошо, — сердито отвечал милиционер, — а пока ты поедешь туда, куда прикажут. Не советую тебе очень храбриться, ты еще не велика птица, не топорщи чересчур свой хвост, чтоб перья не высыпались [45] .
Сказав это, милиционер повернулся к Джамалу спиной и вышел, провожаемый взглядом, полным ненависти.
Осторожно, но торопливо пробирается по глухим горным дорожкам небольшой русский отряд.
В середине отряда на седле плечистого здорового казачьего урядника сидит Джамал. Локти у него связаны, одной рукой казак обхватил стройную талию Шамилева сына, а другой держит поводья своего доброго, шагистого коня. Кругом плотной стеной едут остальные казаки. Неспокойно у них на сердце, чуют станичники, не миновать им стычки с абреками. Недаром, когда они выезжали, несколько милиционеров толкались около них. Эти азиаты — народ продажный, служат и вашим, и нашим. Очень возможно, что они, пронюхав, когда и куда отправили Джамала, тайно дадут знать об этом старику Шамилю или его другу Кибит-Магоме, который, как хитрая гиена, вот уже с месяц кружит около русского лагеря.
45
Лезгинская поговорка.
Но если простые рядовые казаки неспокойны, то тем большая тревога лежит на сердце начальника отряда сотника Пономарева. Ответственное поручение принял он на себя, и слишком мало силы дали ему для выполнения такого опасного дела. Сотня казаков да два взвода пехоты. Что поделаешь с такими силами на случай, если Кибит-Магома с андийцами или бесстрашный наездник Ташав с своими чеченцами нападут на отряд? У каждого из них поболе двух тысяч доброконных наездников, к тому же на их стороне преимущество выбора места для засады.
«Господи, пронеси, Господи, помоги», — мысленно молится Пономарев. Не за себя боится он. Что ему! Или он не досыта нагляделся в глаза смерти? Нет, его страшит, чтобы горцам как-нибудь не удалось отбить Шамилева сына. «И в могиле покоя не найдешь, — рассуждает сивоусый почтенных лет сотник, — станичники опосля смерти попрекать будут, вот, скажут, доверили лайдаку важное государственное дело, Шамилева щенка в целости предоставить, и того не сумел, несуразный черт!»
От таких мыслей пуще болит сердце храброго сотника, и еще зорче вглядывается он в ночную мглу… Вдруг… Или это ему почудилось, или действительно впереди, на уступе крутой горы, мелькнула тень всадника.
Раздался топот скачущих во весь опор лошадей.
Это дозорные казаки из головного дозора несутся сломя голову назад. Значит, так и есть — татары!
В то же мгновение справа и слева загремели частые выстрелы. Заслышав их, пехота, не дожидаясь команды, рассыпалась в цепь и открыла пальбу. Одна полусотня казаков проскакала вперед, готовая ударить в шашки на неприятеля, если бы он показался, другая еще плотнее сжалась вокруг Джамал-Едина. Только перебив всех этих плотных, широкоплечих бородачей, удастся горцам добраться до затерявшегося между ними шамилевского сына. Перестрелка тем временем разгоралась, но уже по тому, что горцы не решались атаковать малочисленный русский отряд, Пономарев понял, что их должно быть немного.
Это соображение разом успокоило сотника. Не обращая внимания на пролетавшие вокруг него пули, он смело двинулся вперед. Вдруг сквозь трескотню ружей до него донесся детский болезненный крик. Пономарев поворачивает лошадь и с беспокойством бросается к казакам.
— Что такое случилось? — торопливо спрашивает он ближайших, не менее его смущенных казаков.
— Так что, ваше благородие, мальчонка шамилевского пулей зачепило, — докладывает сотнику кто-то из ближайших казаков.
Пономарев торопливо соскакивает с коня и подбегает к Джамал-Едину. При неясном свете притулившегося за тучками месяца он видит бледное, искаженное болью лицо мальчика, его широко раскрытые глаза и крепко стиснутые зубы. Джамал делает нечеловеческие усилия, чтобы не стонать, и бережно правой рукой поддерживает кисть левой, из которой фонтаном бьется кровь.