На службе у олигарха
Шрифт:
После таких разговоров пироги в рот не лезли, но медовуха шла хорошо… Ах, Лиза, душа моя, что же нам делать с тобой?
… Кто не знает Арину Буркину? Её знают все. Красавица, умница, всем режет правду-матку в лицо, самым высокопоставленным персонам. Ничего не боится. Никого не боится. В вечерних новостях запросто общается со всем миром. Всегда возбуждённая, порывистая, страстная, настроенная на мозговую атаку, на скандал, на духовное парение — в зависимости от темы. Шоу «Под столом» побило все рекорды, рейтинг перешагнул все мыслимые пределы. После блистательной программы «За стеклом» это второе точное попадание прямо в сердце обывателя. Самое поразительное — в новом шоу не было стриптиза или актов дефекации перед камерой, столь притягательных для вписавшегося в рынок руссиянина. Коллеги с других каналов с завистью взирали на триумф Арины Буркиной, но никто не мог внятно объяснить причины столь ошеломительного успеха. Арина не раздавала призы, не оголялась, не выпытывала с пристрастием у очередного гостя, как он поступит со своей женой, если случайно застукает её с Рексом. Более того, в передаче редко появлялись знаменитости, властители дум. Возможно, тут и крылась отгадка. Просто наступило время, когда очумелого зрителя, измученного бесконечной рекламой прокладок и пива, идиотскими спорами политиков и экономистов, задыхающегося от потоков крови, льющихся с экрана, наконец потянуло на что-то необременительное для души, не переперченное, с дымком уютного домашнего очага. Плюс обаяние самой Арины Буркиной, умеющей так натурально рыдать и смеяться, как если бы она была вашей близкой подругой. В конце нельзя не впасть, как в ересь, в неслыханную простоту, писал поэт, и был, разумеется, абсолютно прав.
Мы заперлись в кабинете, заставленном всевозможной аппаратурой, и Арина на скорую руку меня проинструктировала. Как сидеть, что говорить. Предполагалось, что эпизод с моим участием займёт четыре минуты, и надо было успеть сделать всё, что заказывал Леонид Фомич. Слушая её быструю речь, глядя в тоскующие коровьи, с поволокой глаза, я почему-то припомнил Арину образца 1993 года, когда она металась на экране в разорванной кофте, простоволосая, с подозрительными ржавыми пятнами на щеках, и, заламывая руки, заклинала: «Борис Николаевич! Неужто допустите?! Это же не люди, звери!»
После того как танки сокрушили парламент и чернь угомонилась (услышал Боря, услышал!), Арина появилась в новостях только две недели спустя, счастливая, с горячечным блеском в очах, как будто ещё не отдышавшаяся после великой победы. Такой она впоследствии оставалась постоянно, словно сию минуту с баррикады.
Проводя инструктаж, Арина выкурила подряд три сигареты. Я от сигареты отказался, чем, по всей видимости, поставил на себе крест как на личности. Интересно вообще, за кого она меня принимала? Наверное, Гарий Наумович отрекомендовал меня писателем, но таковым я быть не мог: писатели начинались для неё лишь после получения премии Букера, подтверждающей масштаб и лояльность их дарования. Скорее всего, Арина видела во мне обыкновенного (не курит, может, и не пьёт?) недотёпу, который, если не подстраховать, обязательно выкинет что-нибудь непотребное, совковое… Главный наводящий вопрос звучал так: а что вы, дорогой, думаете о состоянии нынешней политики? Ответ я записал на шпаргалке и показал ей. Арина осталась довольна, хотя наморщила носик.
— Можно смягчить выражения, — поспешно заметил я.
— Ничего не надо менять, — резко сказала она. — У нас свобода слова, каждый имеет право на собственное мнение.
— Это верно, — согласился я и решил сразу покончить со вторым пунктом программы. — Хотелось бы после передачи, мне намекнули… пригласить вас… э-э…
— Да, да, я в курсе. — Арина раздражённо выпрямилась. — Попозже поедем в гостиницу. Не знаю только, зачем это нужно. Надоели бесконечные проверки.
— Совершенно с вами согласен. — Я учтиво поклонился и был награждён тёплой коровьей улыбкой…
Мизансцена шоу примитивна, без затей, но выстроена в точном соответствии со сценарием. Что-то вроде комнаты в деревенской избе. Стулья с высокой спинкой (а-ля рюс, XIX век), на столе самовар, чашки, корзинка с чёрными сухариками. Из одного угла наполовину высунулось обшарпанное пианино, знак приобщения к культуре. Стена завешена иконками и фотографиями в рамочках, на которых трудно что-либо разобрать. На другой стене огромная репродукция квадрата Малевича, но почему-то в алом цвете. Над головами собеседников угрожающе нависает мраморная (из папье-маше) столешница, как бы опирающаяся на три тёсаные ножки-брёвна. Столешница обозначает, символизирует крышу мира, куда обыкновенному человеку подняться не дано. И тут ещё изюминка. Два-три раза в течение передачи гремит гром, крыша раскалывается пополам, и сквозь ломаную трещину в студию врывается звёздное небо. Происходит это вне всякой связи с тем, что делается внизу, под столом. Выше я упомянул, что Арина Буркина не раздаривает призы, но это не совсем так. Везунчикам, над которыми распахнулся небесный купол, тут же вручается гостевая виза на проживание в США. Некоторые не выдерживают свалившегося на них счастья. Я сам видел, как в одной из передач самоуверенный молодой человек атлетического сложения, знаменитый стриптизёр из ночного клуба «Розы Каира», получив из рук Арины визу, свалился от сердечного удара и скончался у неё на руках. Вот и верь после этого, что от радости не помирают.
Мой выход был после двух премилых лилипутов и перед бабушкой Матрёной, колдуньей из Люберец, «нашей Вангой». Для разрядки, сказала Буркина. Я не понял, что она имела в виду. Лилипуты, оба мужского пола, вдохновенно рассказывали о своих невзгодах в мире больших людей, о том, какие несправедливости им постоянно приходится терпеть. «Начать с того, — сетовал один из лилипутов, — что никто из наших никогда не избирался в парламент. Мы и не пытались. Кто, интересно, будет за нас голосовать? Вопиющая дискриминация. И так во всём». Арина Буркина умело направляла беседу, задавая вопросы, которые наверняка больше всего интересовали телеаудиторию. К примеру, спросила, эффектно выкатив силиконовую грудь: «Скажите, мальчики, а мог бы кто-нибудь из вас полюбить обыкновенную женщину нормального размера, вроде меня?» Мальчики (вместе им, думаю, было за полтораста) заулыбались с пониманием. «В этом нет ничего особенного, — рассудительно ответил один. — Женщины к нам тянутся, они скорее, чем мужчины, способны понять наш духовный мир, но им приходится скрывать свои чувства. Общественность косо смотрит на подобные связи. Ведь это только на словах мы теперь самая демократичная страна в мире после Америки. На самом деле… Хотя, вспомните, совсем недавно с таким же предубеждением относились к гомосексуалистам, и к лесбиянкам, и к серийным убийцам». «Да, да, — поддержал второй лилипут. — Общество постепенно освобождается от пещерных стереотипов, но всё же чересчур медленно…»
Перед выступлением я ничуть не волновался, хотя на телевидении оказался первый раз в жизни, да ещё сразу в прямом эфире. Вероятно, это потому, что меня занимали проблемы поважнее.
Проводив лилипутов, Буркина объявила: «Следующим гостем будет знаменитый начинающий писатель… — заглянула в бумажку и всё же перепутала, — Архипов (в действительности я Антипов), а за ним, — она выдержала театральную паузу, — к нам пожалует наша Ванга из Люберец, великолепная бабушка Матрёна…» На экране возникла рекламная заставка: старуха с седыми взъерошенными космами, с недобрым, угрюмым лицом делала пассы над жёлтым черепом, внутри которого бродил, перемещался голубоватый светлячок.
Наш фрагмент передачи прошёл как по маслу. Арина Буркина, умильно гримасничая, попросила рассказать, как я стал писателем и что уже написал, но едва я начал говорить, нервно взглянула на часы и перебила, задав, как условились, центральный вопрос — о политической ситуации в России. Бодрым, самоуверенным тоном я доложил, что расцениваю ситуацию как пока ещё переходную, но благоприятную для бизнеса. Беда, однако, в том, что некоторые политики видят свою роль не в служении народу, то есть мелким и средним предпринимателям, делегировавшим их во власть, а используют своё положение лишь для достижения личных целей. Дальше я назвал тех, кого было велено. Господина К., возглавляющего фракцию в Думе, обвинил в пресмыкательстве перед западными корпорациями; про банкира Н. сказал, что тот сожительствует со своей малолетней дочерью, но прокуратура даже не чешется, потому что сама на подкормке у негодяев; вице-премьера упрекнул в том, что он половину бюджетных денег с помощью Центробанка переводит на свои личные счета, ворюга! Вдобавок у него в служебном кабинете висит на стене портрет Сталина с трубкой во рту, который он — мерзавец! — цинично задрапировывает звёздно-полосатым американским флагом, когда принимает иностранные делегации. В заключение, уже от себя, а не по шпаргалке, добавил, что, к сожалению, среди наших политиков очень мало истинных патриотов, таких, скажем, как многоуважаемый олигарх Леонид Фомич Оболдуев. Слушая меня, Арина Буркина умело изображала священный трепет.
— Не слишком ли вы категоричны, господин Архипов? У нас, конечно, слава богу, полная свобода слова, но не боитесь ли вы, что вас могут обвинить в клевете?
— Волков бояться — в лес не ходить, — ответил я удачным экспромтом.
Четыре минуты истекли, Буркина жеманно поблагодарила меня за то, что нашёл время заглянуть на огонёк, и я отбыл восвояси.
Ждал в буфете часа два, посасывая один за другим безалкогольные коктейли. Наверное, ещё два года назад я был бы преисполнен энтузиазма, очутившись в сердцевине медийного спрута, за десяток лет отштамповавшего у двух третей руссиян совершенно одинаковые стерильные мозги. В этом смысле до американцев нам было, пожалуй, ещё далеко, но со старушкой Европой, кажется, почти сравнялись. Рынок всему голова, святая частная собственность, права человека, коммуно-фашизм не пройдёт, ещё два-три клише, и дальше — пустота, космический вакуум. Во мне самом что-то сломалось: затухло любопытство, угас интеллектуальный азарт, не осталось и спасительной злобы. Ничто уже по настоящему не волновало и не побуждало к действию. Всё происходящее я воспринимал с умиротворением столетнего старца, подслеповато оглядывающегося по сторонам на краю разверстой могилы.
Скучно жить на белом свете, господа. Никудышны дела твои, Витенька.
Публика в буфете, сновавшая туда-сюда, не вызывала желания прислушаться к разговорам, приглядеться поближе. Стайки озабоченных девчушек, важные дамы с пивными кружками в руках, импозантные мужчины, целующиеся при встрече взасос, молодые люди агрессивного вида, на бегу опрокидывающие рюмки спиртного, ещё какие-то бесполые, безликие существа, словно на ощупь пробирающиеся к стойке бара и обратно к выходу, — все, все они казались призраками с бледной кожей, с запавшими пустыми глазницами, отделёнными от меня незримой стеной. Тягостное ощущение. Театр теней. Может быть, я сам давно заражён страшной, неизлечимой душевной болезнью и здесь, в подходящей обстановке, впервые различил её грозные симптомы: колокольный звон в ушах, парад мертвецов перед глазами…