На службе у олигарха
Шрифт:
— Полюбопытствовал, не захворал ли.
— С чего это я должен хворать?
— Обыкновенно рано встаёте, а тут почивать изволите. Он и усомнился.
— Хорошо, сейчас буду, только умоюсь. Где он ждёт?
— В овальном кабинете, Виктор Николаевич… Позвольте дать совет.
— Да?
— Уж не затягивайте с умыванием. У хозяина, как мне показалось, не самое благоприятное настроение.
Дружеское предостережение, и, возможно, сделанное без задней мысли, но, увы, запоздалое.
— Не в курсе, Осип Фёдорович, отчего у него испортилось настроение?
— Так вы не знаете? Давеча Гарий Наумович, безгрешная его душа, изволил
Мендельсон скорбно потупился, но не совсем справился с лукавой улыбкой. Я изобразил крайнее изумление, а затем горе — на уровне мхатовских подмостков. Во всяком случае, надеялся.
— Что?! Как преставился? Да мы вчера с ним беседовали…
— То было вчера, — философски заметил управляющий. — А ныне бедолага уже не с нами. Вряд ли теперь побеседуете.
Всё же что-то он недоговаривал, излишняя словоохотливость его выдавала, но у меня не было охоты выяснять.
— Через минуту буду, — сказал я и захлопнул дверь. В ванной комнате присел у зеркала, разглядывал своё осунувшееся, опухшее после ночи любви лицо и пытался угадать, что происходит. Куда меня занесло и, словами поэта, мой конец близок ли, далёк ли?
По роже видно было, что близок, но сердце вещало другое. И если уж признаваться во всём, я был полон сладостных воспоминаний. Безумная Изаура задала жару, но попутно словно вернула мне давно утраченную уверенность в себе.
В конце концов, истинная беда всегда меньше воображаемых страхов. Даже если Леонид Фомич разочаровался во мне и решил дать отставку, то, насколько я его узнал, он не станет спешить, постарается выжать из ситуации максимум удовольствия. Гурман во всём, и в наказании провинившихся людишек он больше наслаждался приготовлениями, чем самой расправой.
Однако стоило мне переступить порог кабинета, как все утешительные соображения рассыпались прахом. Таким я его ещё не видел. Огромные уши торчком, бледные, обычно бесцветные глаза выкатились на середину лица и пылают праведным гневом. Низкорослый и корявый, весь он напоминал (чудная ассоциация) лесной пень с буйно расцветшей верхушкой. Но ещё проступило в нём что-то по мальчишески обиженное, когда, скрестив руки на груди, он скорбно прогудел:
— Зачем ты это сделал, Витя? Заметь, пока не спрашиваю как, а спрашиваю — зачем? Ты разве не знал, кем был для меня Гарик?
— Вашим юристом?
— Нет, Витя, не только юристом. Гарик верой и правдой служил мне двадцать лет и стал как бы заместо сына. Можешь ты это понять, отчаянная твоя голова?
Смелое заявление, если учесть, что покойный (покойный?) Гарий Наумович старше Оболдуева лет на десять.
— В чём вы меня обвиняете, Леонид Фомич?
— Смеешь спрашивать? — Ободдуев придвинулся ближе, и я смотрел на него как бы сверху вниз, что было по меньшей мере неучтиво. — Выходит, для писателя убийство пожилого беспомощного человека такой пустяк, что не о чем и говорить? Виктор, ты меня ужасаешь.
Большой актёр в нём пропадал. Он так талантливо разыгрывал сценку по собственному сценарию, что я охотно подыграл бы, если в знал, какой реплики он ждёт.
— Леонид Фомич, вы прекрасно понимаете, всё это сущая нелепость. Кого я мог убить? Не верю, что вы говорите всерьёз. Да, я встречался вчера с Верещагиным, мы вместе допрашивали господина Пенкина, вернее, я присутствовал на допросе. Оттуда сразу поехал домой. Это легко проверить.
Оболдуев плюхнулся в кресло, делая вид, что задыхается от возмущения. Теперь я смотрел на него не просто сверху вниз, а как бы с горы. Но сесть без приглашения не решался. Испытывал лакейскую оторопь, род недуга.
— Уже проверили, Витя, уже проверили, — сообщил он с трагической ноткой. — В его квартире твои вещи, часы и прочее и повсюду твои отпечатки. Мне стоит снять трубку, и тебя запрут в камеру. Но сперва хочу выяснить подробности. Что побудило? Есть же хоть какие-то причины для такого кошмарного злодейства? Ты ведь не маньяк?
— Нет, не маньяк. Но совершенно не понимаю… Если вы решили избавиться от меня, к чему такие сложности?
— Избавиться? От тебя?
— А что ещё можно подумать? Леонид Фомич, мы заключили договор, что я напишу книгу. Ни о чём больше. Скажу прямо, работа продвигается успешно, и…
— Погоди о книге, есть вещи поважнее.
— Потом начались все эти поручения, нисколько не относящиеся к делу. Хорошо, допустим, чтобы узнать вас получше, имело смысл познакомиться с вашим бизнесом, но история с господином Пенкиным — это вообще что-то запредельное. Театр абсурда. Я даже не уверен, что всё это мне не померещилось. Ведь именно Гарий Наумович требовал… Ох, да вы сами всё знаете.
— Ну-ка присядь, Витюша… Что я должен знать? Чего от тебя требовал Гарик?
Я опустился на стул, чувствуя, как к горлу подступил липкий комок. Уж больно изощрённо он издевался, его растерянность казалась абсолютно неподдельной. Хотя я мог дать голову на отсечение, что сцену допроса Оболдуев (при желании) ещё вчера просмотрел по видику.
— Гарий Наумович склонял меня к тому, чтобы вколоть яд господину Пенкину, — доложил я обречённо.
— Ах, вот как? За это ты его кокнул?
— Кого?
— И как только справился, откуда сила взялась? Подвесить в ванной на крюк! Да в нём, поди, живого весу было пудов семь. А ты с виду не такой уж богатырь…
— Леонид Фомич, позвольте…
— Нет, голубчик, не позволю. Напрасно ты затеял со мной в кошки-мышки играть. Ежели хочешь внушить, что был невменяемый и ничего не помнишь, то симулянт из тебя, Витя, никудышный. Лучше бы признался как на духу, так, дескать, и так, не было другого выхода… Ну?!
Выпученные глаза гипнотизировали, под их неумолимым напором я словно погрузился в некую фантасмагорию и уже готов был взять на себя не только вымышленную вину, но заодно и убийство Джона Кеннеди, случившееся до моего рождения. Поддавшись искушению, я едва не последовал совету Изауры Петровны. На языке так и вертелось, что коли уж на то пошло, то ваш прекрасный Гарик чуть меня не изнасиловал, и вот в порядке самозащиты… Вертелось, да не сорвалось. Мысли смешались, я натурально онемел.
Несомненно, Оболдуев видел, в каком я состоянии. Он благодушно почесал живот, потом поднялся и сходил к бару, принёс бутылку нарзана. Пока ходил, я отдышался и вернул себе крупицу самообладания. Подумал, что, вероятно, Оболдуев, как и другие люди, подобные ему, оказавшиеся победителями в процессе естественного отбора, обладает, должен обладать незаурядным даром воздействия на простых смертных, подобных мне, мучимых всевозможными комплексами и фобиями. Управляется с нами, как с кроликами. И всё же не укладывалось в голове, что весь этот спектакль он затеял только от скуки. Наверняка преследовал какую-то иную цель, неведомую мне. Но какую — вот вопрос.