На службе у олигарха
Шрифт:
— Ну, если это так важно… — Я взял жалобную ноту. — Как-то всё сразу обрушилось на меня, как ком с горы. Вот она, судьба человеческая, доктор. Вчера ещё полное благополучие: прекрасный контракт, возможность общения с великим человеком, радужные планы, — и вдруг… Вот эта клетушка, лишение всех прав, туманные перспективы, нелепое обвинение… Что будет со мной, Герман Исакович?
— В каком, извините, смысле?
— Что будет, если откажусь от расписки?
— О-о, что вы, что вы, Виктор! — Он замахал руками, отгоняя от глаз какие-то кошмарные видения. — Не надо отказываться. Не надо даже думать об этом.
— Но всё-таки? Заставят силой?
— Что вы, к чему такие ужасы! Никто не будет настаивать. Кольнут пенбутальчик, пять кубиков, и вы, батенька мой, признаетесь в том, что собственную матушку четвертовали, зажарили на сковородке и съели. Ха-ха-ха! Извините за чёрный юмор. Силой заставят. Скажете тоже! Чай, в Европе живём.
— Понятно… — Я сам себе был противен со своим плаксивым голосом. — А ведь меня, доктор, даже не покормили, хотя я здесь уже неизвестно сколько.
— Как так?! — Возмущение было искренним, с гневным блеском золотых очёчков, с горловыми руладами. — Не может быть! Вопиющее нарушение Венской конвенции… Сейчас мы это поправим.
Он подкатился к двери, отворил, кого-то позвал, пошушукался — и вернулся удовлетворённый.
— Что же сразу не сказали, Виктор? Голодом морить — последнее дело. Не басурманы какие-нибудь. Не генералы с лампасами. Вон вчера передачу смотрел у Караулова — жуть. Воруют продовольствие и из солдатиков делают дистрофиков. Фотографии — как из Бухенвальда. Вот тебе, батенька мой, и демократия. За что, как говорится, боролись. Нет, нам до настоящей демократии ещё далековато. Народ наш тёмен, необуздан, семьдесят лет идолам поклонялся, такое даром не проходит. Перед руссиянским народом, Виктор, лишь два пути открыты: либо нового тирана посадить на трон, либо, как встарь, к варягам на поклон. Согласны со мной?
В каком я ни был плачевном состоянии, скачки его мыслей меня заинтересовали.
— При чём тут народ, если генералы воруют?
— А-а, проняло. Задело писательскую жилку… Народ, батенька мой, глумиться над собой позволяет, собственных детей отдаёт на растерзание. Вы сами по убеждениям какого курса придерживаетесь? Полагаю, либерального? Как вся творческая интеллигенция?
— Никакого. Мне на все курсы наплевать.
— Вот именно! — возликовал Герман Исакович. — Вот оно — лицо руссиянского властителя дум. Ему на всё наплевать. А уж коли ему наплевать, то народу тем более. Приходи и владей, кто не ленивый… Но давайте, голубчик мой, посмотрим на проблему мироустройства с другой стороны…
Досказать он не успел — дверь отворилась, и прелестная блондинка в коротких шортиках внесла поднос с ужином. Кокетливо поздоровавшись, она поставила на стол тарелку с чем-то серым и на вид вязким, зелёную кружку с бледным чаем и положила краюху чёрного хлеба, намазанную чем-то жёлтым.
— О-о, Светочка, — проворковал Герман Исакович. — Чудесное дитя, как всегда, ослепительна… Погляди, узнаёшь этого джентльмена?.
Девушка бросила на меня игривый взгляд и смущённо пролепетала:
— Конечно, Герман Исакович.
— Это он, не ошибаешься?
— Как можно, Герман Исакович! Я же не слепая.
— Умница. — Психиатр заботливо огладил её ягодицы и пояснил, глядя на меня: — Наша Светланочка своими глазами видела, как вы выходили от Верещагина. Свидетельница наша лупоглазая. Кстати, студентка пятого курса.
Я ничуть не удивился появлению в комнате соседки покойного (?) юриста, это вполне укладывалось в фантасмагорический спектакль, разыгрываемый господином Оболдуевым. Лишний виртуальный штрих. Однако по-прежнему не понимал, какова моя роль в нём.
— Что скажете, Виктор Николаевич?
— Что я могу сказать? Видела и видела, что теперь поделаешь.
— Напрасно вы так с ним обошлись, — порозовев, укорила прелестница. — Дядя Гарик был добрый человек, всем бедным помогал.
— Это точно, — посуровев, подтвердил Герман Исакович. — Известный спонсор и меценат. И тебе, голубка, помогал?
— А как же. Учебники покупал, оплачивал жильё, в оперу иногда водил.
— Видите, батенька мой, свидетель надёжный, лучше не бывает. Скоро золотой диплом получит. Получишь, дитя моё?
— На всё ваша воля.
Меня больше не интересовала их дешёвая, хотя и забавная интермедия, разыгрываемая в традициях театра абсурда. Я придвинул к себе тарелку, понюхал и уловил тошнотворный запах собачьих консервов.
— Что это? Я же не пёс подзаборный, в конце концов.
— Ну-ка, ну-ка… — Герман Исакович ложкой подцепил серое, вроде каши, вещество, слизнул чуток, почмокал. — Ачто? Вроде ничего. Мясцом отдаёт. Где взяла, голубушка?
— Как где? На кухне. Что дали, то принесла.
Жрать всё-таки хотелось, сгоряча я сунул в пасть краюху, откусил, прожевал — и тут же вывернуло наизнанку. Хлеб был сдобрен чем-то вроде машинного масла. Так меня не трепало даже после доброй попойки. Изо рта вместе с горечью хлынула коричневая пена и какие-то желеобразные сгустки.
— Голубчик вы мой, — забеспокоился Герман Исакович. — Может, не надо так спешить?
Отдышавшись, с проступившими слезами, я угрюмо заметил:
— Если вы этими паскудными штучками намерены лишить меня воли, зря стараетесь. У меня её отродясь не было.
— Известное дело. Откуда ей взяться у руссиянского писателя?.. Но я бы вам, Виктор, от всей души посоветовал: не упрямьтесь. Черкните расписочку — и все беды останутся в прошлом. А так только хуже будет для всех.
— Мне надо подумать.
— Это сколько угодно, хоть до завтрашнего дня… Пойдём, Светочка, грех мешать. Господин писатель думать будут…
— А что же с кашкой? — растерялась девушка. — Кашку забрать? Господин писатель, вы не станете больше кушать?
У меня было огромное желание влепить тарелку в её смеющееся хорошенькое личико, но я его переборол. Они так славно на пару потешались надо мной, но ведь тем же самым до поры до времени занимался и Гарий Наумович, юрист «Голиафа»…