На службе зла. Вызываю огонь на себя
Шрифт:
Потом потянулись тягостные часы ожидания. Неизвестно, когда покажется противник да и появится ли он вообще. По правилам, оставшееся время до боя необходимо тратить на окапывание. Но шанцевого инструмента нет — ни единой лопаты. Никольский обошел плотную линию обороны, проверяя, как свежеиспеченные бойцы оборудовали огневые позиции, примостившись за камнем, пеньком, кочкой или просто загорая на ровном месте. Потом вернулся к броневику, понимая, что хаотичным огнем его ополченцы могут убить несколько фронтовиков, остальные сомнут пролетарский заслон без усилий.
Спиридонова смастерила белый флаг, прикрутив простыню к жерди.
— Может, сначала повоюем?
— Белый флаг, товарищ сатрап, не только капитуляция, еще и переговоры, — закончив изделие, эсерка велела водителю прочно закрепить древко на корпусе машины. — Согласитесь, ваше войско способно на многое, но не на бой с регулярными частями. Даже мне очевидно, хоть и не военная.
— Корниловцам — тоже. Переговоры хорошо вести, имея за спиной силу, а не эту самодеятельность.
— Давайте соединим блеф с агитацией.
— Как?
— Сначала дайте предупредительный выстрел из пушки. Можно холостой.
— Лучше уже фугасом перед ногами. Чтобы комья земли в воздух поднялись. Люди с фронта хорошо понимают, что за фрукт прилетел.
— Вам виднее. Они, как минимум, остановятся. Потом выезжаю я на броневике и разворачиваю агитацию. Мои способности вы видели.
— Вас могут убить.
— Тогда можете за меня отомстить.
— Еду с вами.
— Какое благородство! Только одно условие, Владимир Павлович, и оно не обсуждается. Я еду на броне, вы — внутри. Не спорьте. Пусть корниловцы видят женщину. Вероятность, что кто-то выстрелит, гораздо меньше.
— Вы слишком рискуете. Я не могу вам этого позволить.
— И помешать не сможете. На самом деле революция требует жертв. Моя жизнь — не самая страшная жертва.
— Почему тогда не посадить на броневик Керенского? Он же, в конце концов, заварил кашу со снятием корпусов с фронта.
— Ну, моего товарища по партии наверняка подымут на штыки. Тем более что он не из тех, кто стремится принести в жертву личную безопасность.
Облака пыли, свидетельствующие о приближении людской массы, показались на юге лишь ближе к шести вечера, когда Никольский перебирал в уме неприятные нюансы вероятного ночного боя. Он кинулся к орудию, втолкнул в ствол фугас, потом долго целился, как, наверно, никогда в жизни. Столб земли и камней вздыбился метрах в двухстах от походной колонны.
— Павел! Я оставляю орудие с заряженной шрапнелью. Если не вернусь, а корниловцы начнут наступать, стреляй, не меняя наводки, когда они минуют место разрыва фугаса. Главное, больше никого к орудию не подпускай. Ясно?
Сдав орудие революционному матросу и ощущая спиной заряженный ствол, Никольский гадал, пробьют ли шрапнельные шарики тонкий металл кормы бронемашины, если в анархической голове у морячка замкнется не тот контакт. Спиридоновой — точно конец.
Валькирия расположилась на броне над водителем, держась одной рукой за вертикальную жердину с простыней, второй — за башенный пулемет. Даже на малой скорости машину немилосердно трясло и раскачивало, а эсерка ежеминутно рисковала грохнуться наземь, что наверняка болезненно и перед корниловцами несолидно.
И водитель, и Никольский держали стальные заслонки открытыми. Прятаться за ними стыдно, раз Спиридонова смело разъезжает снаружи.
Колонна начала разворачиваться в шеренги. Хорошо с точки зрения митинга: больше народа услышит. Но отвратительно в боевом плане. Цепи — построение для атаки.
Как только бронеавтомобиль тормознул метрах в пяти от солдат, революционерка встала во весь рост, завела обычную канитель «товарищи солдаты революции…». Строй сломался, фронтовики со скатками через плечо и винтовками за спиной начали обтекать броневик живым морем, отрезав путь к отступлению. Генерал понял, что теперь его жизнь и свобода зависят от демагогических талантов странной и психически неуравновешенной женщины. Он открыл дверь, вылез на подножку и вслушался.
— …Девятнадцатого июля германский рейхстаг принял резолюцию о необходимости мира по обоюдному соглашению и без аннексий. Германские и австрийские войска готовы отойти за довоенные границы без единого выстрела. Но буржуазия не желает мира! Капиталисты готовы лить чужую кровь до «победного конца», до захвата проливов в Средиземное море, чтобы зарабатывать барыши на беспошлинной торговле. Вы слышите, товарищи? Они гонят вас на убой ради своих денег! Единственное спасение — передача власти Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов! Только народное правительство левых сил — эсеров и большевиков — заключит долгожданный мир и распустит армию по домам! Когда мы придем к власти, каждый демобилизованный солдат получит пахотный надел, который сможет обработать. Позади меня — десять тысяч защитников Петрограда с пулеметами и орудиями. Они не хотят проливать вашу кровь. Все мы принадлежим к угнетенным классам. Так обратим же оружие против угнетателей, а не против таких же пролетариев!
Никольский слушал митинговый бред с недоумением. Если следовать логике, основной сторонник продолжения войны — Временное правительство, а рабочие отряды в километре на север его защищают. Но логика сегодня не в чести. Фронтовики внимали эсеровской агитаторше как оракулу, в нужных местах кричали «ура» и аплодировали. Попытки офицеров навести порядок и пресечь митинг тут же подавлялись новоявленными поклонниками революционной воительницы, которая, прочувствовав волну аудитории, распалялась сильнее с каждой минутой.
Ветер трепал белую простыню, хотя красное знамя больше гармонировало бы настрою. Он развевал широкую темную юбку ораторши, шевелил ее короткие волосы. По-прежнему вцепившись в деревяшку, Мария размахивала второй рукой, то сжимая ее в кулак, проклиная капиталистических эксплуататоров и их пособников, то протягивая ладонью вперед, взывая к правосознанию народных масс. Краснота с шеи перебралась на щеки и скулы, контрастируя с болезненной бледностью лба и темными кругами глаз. Спиридонова царила в своей стихии, уродливая и прекрасная одновременно.