На солнечной стороне. Сборник рассказов советских и болгарских писателей

Шукшин Василий Макарович

Любезные, или, как выражались в прошлом веке французы, галантные истории директоров, министров, полководцев, епископов, пап и прочих высокопоставленных духовных и светских лиц претерпели тысячи литературных инфляций от Илиады до наших дней. И если я осмеливаюсь рассказать такую «галантную» историю, то смелость мне придает бесспорная истина, что хоть мир уже и постиг природу человеческих страстей, все же любовь в различные эпохи, говоря языком критиков, имела свою «специфику». Воспевая это самое сладостное и высшее благо, данное человеку в вечное и безвозмездное пользование природой, авторы, жившие несколько веков назад, впадают обычно в многословие, похожее на сплетни, но никто не сообщает нам, например, что высшее начальство имело интимные связи со служительницами вверенных им предприятий. Это обстоятельство, в сущности, не должно нас смущать, потому что в те времена женщины не несли никакой иной службы, кроме как при папских или императорских тронах. В описаниях этих авторов нигде не говорится и о том, что древние греки, римляне, средневековые рыцари и даже граждане девятнадцатого века покупали колесницы, кареты, брички, фаэтоны и другие транспортные средства для осуществления своих галантных связей с нежным полом. А наш Иван Мавров страдал как раз из-за отсутствия транспортного средства, притом служебного. Собственный автомобиль он все еще не собирался покупать, а его служебная «Волга» месяц назад попала в катастрофу, это случилось в начале июля, и вот уже месяц, как он испытывал истинную

ностальгию по тихим, теплым и полным любви вечерам, когда они с Дафи уезжали за город и сворачивали с шумной магистрали на какую-нибудь глухую сельскую дорогу. Если в мае природа все еще лихорадочно листает журналы мод, чтобы выбрать подходящие для сезона наряды, и примеривает новые туалеты, то в июне она уже облачилась в них, и над лесами, горами, полями носятся ароматы самых дорогих духов — не парижских, а собственного производства. Итак, молодая, ослепительная в своем великолепии, она с безумной щедростью дарила свою красоту Ивану Маврову, а Иван Мавров впадал в трогательное опьянение, потому что — и об этом давно следовало сказать — весну он отождествлял с Дафи, а Дафи — с весной.

Интимные отношения между шефом и секретаршей, если таковые имеются, давно считаются деловыми, потому что каждый пользуется положением другого. Дафи сначала была чем-то вроде чернорабочей, потом перешла на более легкую работу, потом стала секретаршей и оказалась в соседней с директором комнате. Соответственно этим служебным переменам менялось и ее имя — Фина, Финче и, наконец, Дафи.

Наше предприятие довольно большое, и между людьми, кроме трудовых отношений, существуют и личные. Мы становились свидетелями разводов, измен, счастливых романов, искренней дружбы, вражды, одним словом, привыкли к самым разным событиям личного плана, и, в общем-то, любопытством никто у нас не страдает. Но отношения Маврова и Дафи составляли исключение, многих интересовало: любит ли Дафи Маврова или просто благодарна ему за продвижение по службе. Не исключали, что она считает это продвижение вполне заслуженным, соответствующим ее деловым качествам. В этом случае ее связь с Мавровым все готовы были признать бескорыстной, независимо от того, любила ли она его или проявляла легкомыслие. Как видите, любопытство к этой связи не таило в себе ничего преступного, все решали скорее нравственную проблему, тем более что Дафи обладала редкой красотой. Люди невольно испытывают ревность при виде красоты, внушают себе, что красота несовместима с обычными человеческими слабостями, готовы прощать красавицам эти слабости, если они их искупают с достоинством.

Нет смысла напоминать, что во внебрачных связях существуют два «смягчающих вину» обстоятельства — молодость и красота любовницы, которая должна быть красивее супруги и моложе ее хотя бы на десять лет. Иначе, как выразился один из наших сотрудников, игра не сюит свеч, потому что многолетний брак часто — всего лишь обмен колкостями. А Дафи была красива, даже слишком красива. То ли по наивности, то ли по молодости лет, которой не свойственна излишняя суетность, но Дафи словно не осознавала своей красоты, не пользовалась ею, и это придавало ей особенное очарование. Но очарование куда менее заметно, чем яркая красота, и, бьюсь об заклад, что хотя все у нас на работе и называли Дафи красавицей, никто, кроме меня, не оценил по достоинству ее очарования. Мне кажется, что даже и наш директор. А ведь красота вообще несет в себе нечто навязчивое, самодовольное, эгоистическое по отношению к некрасивым, таит в себе невольную нескромность. Очарование имеет иную природу, оно — изящество, волшебство, которое передается не только людям, но всему тому, к чему оно прикасается, без этого волшебства красота холодна и безлична. Как и большинство красавиц, Дафи не обладала блестящим умом, не стремилась получить высшего образования — она закончила какой-то техникум — но и статуи Фидия и Микельанджело, как и портреты больших живописцев, не блещут ни умом, ни образованием, а человечество не перестает восхищаться ими.

Как бы то ни было, но наш директор влюбился по уши, и никто не мог предугадать, что будет дальше — утонет ли он в бушующем море любви или благоразумие все же вернет его к семейному берегу. Во всяком случае, в его положении человек одновременно и счастлив и несчастлив, а кроме того и несколько смешон, потому что пытается скрыть и то, и другое. Что касается Маврова, то было видно за километр, что ему не по себе. Когда у него начался роман с Дафи, ему уже стукнуло сорок пять, возраст хороший для дел, но не для любви; мы, мужчины этого возраста, многозначительно называем его «зрелым». Когда Иван Мавров влюбился в Дафи, он стал тщательно следить за собой, подрезал бакенбарды, постарался скрыть седину на висках, начал делать массаж лица и предпринял еще целый ряд подобных мер, самой важной из которых стала борьба с полнотой — он к сорока пяти отрастил животик. Так как он не мог объяснить дома причину такой перемены, ему пришлось превратить свой кабинет в косметический салон и спортзал. Он приходил на работу за час до начала рабочего дня, растягивал какую-то пружину, делал всевозможные упражнения, прыгал, пыхтел, потел — и все для того, чтобы разница в возрасте в двадцать лет между ним и Дафи не так бросалась в глаза. Менее чем за два месяца он сбросил добрый десяток лет в виде излишнего, а может быть и нужного ему, жира. Такой режим едва ли привел бы к таким результатам, не сядь он на строгую диету. В сущности, он объявил во имя любви голодную забастовку, так что даже я, его первый советник и друг со школьной скамьи, не мог узнать его на расстоянии в двадцать метров.

Любовь воистину делает чудеса, и они не остались тайной для нашего предприятия. Говорят, что обманутый супруг последним узнает о своем позоре. В другие времена, наверно, это так и было, но в наше время, когда процветают средства массовой информации, он узнает об этом если не первым, то уж вторым или третьим непременно. Станиш, супруг Дафи, оказался вторым, он узнал о неверности своей жены в тот день, когда ее перевели на более легкую работу и когда она еще и не помышляла об измене.

Анонимные доброжелатели, как всегда, проявляли бдительность на своем тяжелом и ответственном посту. Несмотря на сигнал, Станиш, как мы позднее узнали от самой Дафи, даже словом не обмолвился дома об анонимках, он не верил, не допускал, что жена может изменить ему. Впервые он пришел к нам, когда Дафи работала уже секретаршей. Его внутренний мир, выражаясь несколько литературно, был написан, как лозунг на стене крупными четкими буквами, так что прочитать его могли даже слепые. Дафи представила его нам, а Иван Мавров встретил его с той любезностью, какую невольно проявляют только виновные. Эта чрезмерная любезность смутила Станиша, но сначала он не придал ей особого значения, счел, что большие начальники и должны быть воспитанными людьми. Смутили его и манеры жены, и выражение ее лица, которого раньше он не замечал у нее, но потом решил, что иначе и не может быть, ведь она секретарша большого начальника, ей нужно улыбаться, двигаться, одеваться соответствующим образом, ведь она постоянно на людях. Но когда Иван Мавров, вероятно от смущения, по-свойски назвал ее Дафи, Станиш так покраснел, что у него запылали уши. Поскольку я наблюдал эту сцену со стороны, спокойно, я заметил, что Станиш почувствовал неудобство именно из-за такого обращения. Он, как и большинство сегодняшних жителей столицы, родился и вырос в деревне, и не мог видеть в уменьшительных именах ни нежности, ни артистичности, ни приятного звучания, а только нарочитость, городскую распущенность, чуть ли не разврат. И хотя ему было только тридцать лет и

он уже десять лет жил в столице, он не мог заставить себя называть своих сверстниц, которые были родом из того же села, что и он, Мимой и Диди, как давно звали их все знакомые. Называть жену Дафи для него означало преодолеть врожденную стыдливость, унаследованную от дедов и прадедов, которые всегда посмеивались над «городскими» чудачествами, даже до некоторой степени уронить свое мужское достоинство. Раз его жену называет Дафи чужой человек, значит он имеет на нее какие-то права, считает ее легкомысленной и может позволить себе разные вольности. Этот предрассудок был стар, но странен для нашего современника, вынужденного локтями прокладывать себе дорогу на тротуарах, заполоненных юношами и девушками, которые непрерывно целуются, а в паузах между поцелуями называют друг друга нежными словами, не имеющими ничего общего с их именами. В данном случае молодой муж, робко и беззаветно влюбленный в свою жену, проявил истинную прозорливость. Он посидел минуты три на краешке дивана и собрался уходить, а Иван Мавров, который знал о нем решительно все, принялся доброжелательно, то есть с глупым любопытством, расспрашивать, где он работает и т. д. Станиш ответил, что работает в одном министерстве, а после работы со своим приятелем по несколько часов клеит обои, циклюет паркет и делает ремонт в квартирах, за что получает дополнительную плату, вдвое или втрое превышающую его зарплату. Потом он взял у жены какой-то ключ и ушел. Он пришел убедиться в ее непорочности, а ушел преисполненный подозрений.

Дафи и в самом деле взяла по ошибке ключ от шкафа, в котором ее муж хранил инструменты, и влюбленные не заподозрили злого умысла в этом внезапном посещении, не заметили, что он за время этого краткого визита вобрал в свое сердце половину классической ревности Отелло. Кроме тех обязательных условий внебрачной любви, о которых уже говорилось, она требует еще таких качеств, как сообразительность, известные материальные возможности, ловкость, умение притворяться, а самое главное — крепких нервов. Иван Мавров сравнительно быстро приобрел все эти качества, присущие почти каждому современному человеку, но утратил самое важное из них — крепкую нервную систему. Раньше он был неуклюжим и даже несколько мрачным, теперь стал самым проворным мужчиной нашего предприятия, задиристым и подозрительным, словно все мы, служащие предприятия, только и делаем, что следим за ним и Дафи. От гимнастики и строгой диеты живот у него прилип к спине, а глаза постоянно горели от голода и любви.

Что касается жены Маврова, то она обладала крепкой нервной системой и бесспорным талантом полководца, будь она мужчиной и живи в эпоху войн, она наверняка прославилась бы боевыми подвигами. Но мирная жизнь заставила ее объявить холодную войну собственному мужу, а, как известно, это война характеров и нервов. В ее возрасте не пристало устраивать скандалы или затевать разводы. Наличие сына и дочери, уже почти взрослых, требовало от нее терпения, благоразумия, гордости, философского смирения — увы, брак похож на сад, где колючек столько же, сколько и цветов. Она ни разу не упрекнула мужа за измену, ограничивалась намеками на то, что она и дети знают о его любовных похождениях и недалек тот день, когда он вернется в лоно семьи, как блудный сын, и тогда с ним поговорят, как он того заслуживает. Супруга Маврова очень успешно использовала различные притчи. Когда все собирались вместе дома, она рассказывала одну и ту же притчу — в разных вариантах — о директоре предприятия, который сделал секретаршу своей любовницей, а та была в возрасте его дочери. Сын и дочь, имевшие школярское понятие о морали, жестоко издевались над отцом. Они с насмешливо серьезными лицами часами спорили о том, честно ли поступает этот директор, поддерживая незаконную связь с какой-то женщиной, не лучше ли ему развестись и не позорить свою семью.

Случилось так, что автомобиль Ивана Маврова попал в катастрофу, шофер получил тяжелые увечья, а сама машина вряд ли могла когда-нибудь выполнять свою функцию. Пришлось встречаться с Дафи на самом предприятии. Они оставались после работы, будто бы готовить какие-то доклады и планы. Эта хитрость была такой избитой, что уборщицы и вахтеры многозначительно подмигивали друг другу. Кроме того, многие работники пользовались случаем, чтобы проникнуть к директору по личным и служебным вопросам, и оставляли его в покое, лишь когда Дафи должна была возвращаться домой. Тогда они решили встречаться в обеденный перерыв, когда все уходили обедать в столовую. Для этого нужно было безрассудство, на которое способна только любовь, то безрассудство, которое так восхищает поэтов и которое они называют, безумной смелостью, самоотверженностью и так далее, чтобы толкать влюбленных на поступки, которые могут привести лишь к излишним страданиям и жертвам. По моему скромному мнению, лучше бы уж Дафи и Иван Мавров стали невидимками, чем безумно смелыми, потому что нервы Ивана Маврова и без того уже никуда не годились, в первые дни он прислушивался к каждому шуму и вскакивал при любом шорохе, доносившемся из коридора. По сравнению с ним Дафи была спокойна и даже весела, она часто давилась от смеха, и ее поведение не озадачивало, а успокаивало Ивана Маврова. Итак, пока все живое изнемогало от июльской жары, от испарений, от духоты прокуренных помещений, наши влюбленные изнемогали от счастья и совсем не ощущали нехватки чистого воздуха — они плотно задергивали занавески, чтобы их не видели из окон расположенного напротив жилого дома, затыкали бумагой даже замочную скважину, чтобы никто не подслушивал за дверью.

Им было невдомек, что за газетной будкой на противоположном тротуаре стоит Станиш, пристально глядя на окна директорского кабинета. Иначе и быть не могло, потому что тогда не существовало бы традиционного треугольника, без которого немыслима истинная любовная драма. Неразумность супруги Маврова состояла, возможно, именно в том, что она не пожелала принять прямого участия в этой истории, и таким образом, не создался четырехугольник, который бы уравновесил силы и уменьшил бы наказание провинившимся супругам; видимо, именно по последней причине четырехугольник не нашел места в мировой драматургии.

Всем известно, что в определенных ситуациях мы готовы скорее умереть, чем поверить во что-то. Так и Станиш — он уже знал, что Дафи изменяет ему, но не хотел верить в это. Его доверчивость зиждилась на страхе потерять ее и на каком-то первобытном этичном начале, просочившемся в его кровь из далеких времен. Анонимные доброжелатели, которые с ревностным усердием осведомляли его о ходе событий, к сожалению, не обманывали. В отличие от Отелло, Станиш испытывал ненависть не к истинной виновнице своих страданий, а к любовнику, увидев в нем «козла отпущения». Станиш несколько раз осторожно намекнул Дафи, что ей стоит уволиться с работы, потому что кругом уже злословят, будто между ней и директором «что-то есть», на что она беспечно отвечала, что ничего между ней и директором нет, при этом она смотрела в глаза мужу и искренне смеялась. Тогда Станиш окончательно убедился, что Иван Мавров посягнул на его жену, используя то ли служебное положение, то ли как-то иным образом принудив ее обратить на него внимание, потому что он не мог представить себе, что Дафи может отдавать свою молодость и красоту пожилому семейному мужчине в машине среди поля или в служебном кабинете, где ее могут увидеть сотни глаз… Думая об этом, он испытывал не столько ревность, сколько стыд, ужас, липкое омерзение. И он отправился к Ивану Маврову — не для того, чтобы мстить, а для того, чтобы высказать ему свое возмущение и негодование, заявить, что он негодяй, потому что бросает тень на прекрасную женщину. Возможно, таким образом Станиш пытался оправдать свою ревность в собственных глазах. Во всяком случае он шел по двору предприятия и после этого по коридору третьего этажа с намерением только «крупно поговорить», он совсем не намеревался мстить.