На солнечной стороне. Сборник рассказов советских и болгарских писателей
Шрифт:
На столике было все приготовлено для занятий. Лежала развернутая тетрадка с промокашкой, ручка с новеньким пером, стояла открытая непочатая бутылочка с чернилами. Улесов с трудом уместился за маленьким столиком, и эта теснота напомнила ему школу.
«Холмы все еще тонули в лиловой дали, и не было видно их конца, — начала Анна Сергеевна, — мелькали бурьян, булыжник, проносились сжатые полосы, и все те же грачи да коршун, солидно взмахивающий крыльями, летали над степью».
Она взглянула на Улесова, но тут же вспомнила, что пишущий диктант не слышит музыку и красоту фразы. Ей показалось, что Улесов работает
Но Улесов думал совсем не о диктанте. Анна Сергеевна отвела его щедрую попытку приравнять их судьбы. Неужто она считает, что достигла или достигнет большего? Нет, тут что-то иное, какое-то странное превосходство, которое не оставит ее, даже если все ее планы рухнут. Или это просто какая-то незнакомая ему бабья дурь? А все-таки с ней интересно, ни с одной женщиной не было ему так интересно… Улесов вспомнил свою последнюю подругу, красивую, рослую Лину. Если с ней не танцевать и не лежать в постели, то можно с тоски удавиться. Только и знает, что кинофильмы рассказывать. Даже когда они совсем рядом, стоит им перестать обниматься, как пошло: «А тут этот Жульен и говорит ей…» — «Кому еще?» — «Да графине, нешто забыл?» Прямо зубы ноют. Здоровенная деваха, а картины рассказывает все какие-то кислые и слезливые.
— Ну, все! — услышал он голос Анны Сергеевны и жирно поставил точку. — Красный карандаш не понадобится? — спросила она с улыбкой.
Но красный карандаш понадобился. Улесов наделал множество ошибок. У Анны Сергеевны стало огорченное лицо.
— Сергей Иваныч, милый, ну, почему же «халмы»? Разве вы не слышите: «холм» — «холмы»? Когда не знаете, как писать, попробуйте найти корень, от которого слово происходит.
Она принялась объяснять Улесову его ошибки, и впервые Улесов почувствовал, что мог бы писать куда правильнее, если бы делал так, как говорит Анна Сергеевна. Заметив в его глазах интерес, она воодушевилась, и огорченное выражение покинуло ее лицо.
— А теперь послушайте, как это звучит. — И она красиво и выразительно прочла продиктованный отрывок. — Вы чеховскую «Степь» не читали?
— Нет, я смешные его рассказы читал.
— Прочтите, это так хорошо! Я никому не даю книг, но для вас сделаю исключение. Возьмите, — она протянула ему обернутый в бумагу томик.
— Спасибо, — немного удивленно проговорил Улесов. Ему показалось странным, что книги, которых полно в магазинах, представляют для нее такую ценность.
— Ну, а сейчас довольно науки! — весело сказала Анна Сергеевна. — Давайте чай пить. — Она сняла свои серые нарукавники, и освобожденная легкая ткань халата красиво взметнулась над ее маленькими круглыми руками.
Быстро и ловко двигаясь в узкой комнате, Анна Сергеевна расчистила стол, чуть выдвинула его вперед и накрыла белой, жесткой от крахмала, скатертью. Она принесла из кухни чайник, затем на столе появилась коробка с печеньем, баночка с вишневым вареньем и вазочка с конфетами.
«Неужели она все это для меня покупала?» — подумал Улесов, и какое-то новое, странное чувство шевельнулось в нем.
— Анна Сергеевна, вы были замужем? — Это спросилось как-то само собой, против воли.
— Была! — ответила она живо. — Ведь мне уже двадцать шесть
«Так ей двадцать шесть! Она на четыре года старше меня, а я думал, мы ровесники».
— А где ваш муж?
— Вот уж этого не знаю. Он заготовитель, ездит по районам. Так мы с ним и познакомились у нас, в Мышкине. Прожили два года, а потом оказалось, что у него есть другая семья. Ну, мы и разошлись, хотя и без суда. Это такая поблажка для двоеженцев. — Говоря так, она продолжала собирать на стол. — Да… я и забыла, вас, мужчин, чай не очень привлекает, вам главное — бутылочка. — Она подошла к полке и вытащила из-за книг бутылку портвейна.
— Я не пью, — пробормотал Улесов.
— Ах, как досадно! — огорченно воскликнула Анна Сергеевна. — Наверное, надо было купить водки.
«Значит, и портвейн для меня», — подумал Улесов.
— Нет, Анна Сергеевна, я вообще непьющий, а водку и в рот не беру. У нас, в Мещере, редко кто пьет. Но от рюмки портвейна и мещерец не откажется.
Он взял бутылку, открыл ее толчком ладони в донышко и разлил вино по маленьким стопкам.
— За что же мы выпьем?
— Знаете, за что? Чтобы вы полюбили родной язык… Нет, правда, — говорила Анна Сергеевна. — Вся поэзия, вся красота жизни в слове, в языке. Без него все было бы мертво для нас.
И нет у нас другого достоянья! Умейте же беречь, Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья Наш дар бессмертный — речь.Улесов заметил, что глаза ее странно блеснули и она тут же поднесла рюмку к губам, словно закрылась ею.
— Анна Сергеевна, — сказал он тихо и серьезно, — вы не думайте, что я уж такой серый и ничего не понимаю… Я, может, выразить не умею… Только для вас… это самое в словах, а для меня, что ли, в цифре. Я правду говорю. Вы нашего дела не знаете, а вот когда я нашел одну нужную цифру, так у меня тоже вся душа ходуном ходила и слезы на глазах… Из-за этой цифирки новый метод обточки появился. Его теперь «улесовским» называют…
— Я понимаю вас, — сказала Анна Сергеевна с таким видом, будто он доверил ей сокровенную тайну.
Они пили остывший чай, и Анна Сергеевна, словно об одолжении, попросила Улесова послушать еще стихи. У нее был приятный мягкий голос, и она не читала, а словно рассказывала стихи. Улесову понравились строчки: «Мы все в эти годы любили, а значит — любили вас». Он повторил их вслух.
— Хорошо как, правда? — воскликнула Анна Сергеевна. — Это Есенин.
— Земляк! — сказал Улесов, обрадованный, что он может говорить о чем-то дорогом Анне Сергеевне. — Наш, мещерский! В Спас-Клепиках учился.
— Ой, как здорово! — Анна Сергеевна благодарно посмотрела на Улесова. — Значит, вы видели те же зори, те же березы, те же восходы, закаты, звезды… Как чудесно описал он ваш край!
— Хорош наш край, что говорить!
И Улесов принялся расписывать Мещеру с ее озерами, реками, тростниками, плавнями и лесами. А в памяти стояла продымленная, вонючая изба дяди, кислый запах кожи и грязных пеленок, голодная, холодная, унизительная жизнь у чужих людей. «До чего же не люб ты мне, край мой!» — стучало у него в мозгу в то время, как язык молол про мещерские красоты.