На солнечной стороне. Сборник рассказов советских и болгарских писателей
Шрифт:
Из дверей сельсовета вышел председатель, вынул часы, посмотрел на них — было без двух минут семь. Точно в семь часов, когда возбуждение толпы переросло в многоголосый ропот, из репродуктора радиоузла посыпались торжественные и стройные барабанные удары. Это была не та красивая и капризная барабанная дробь — импровизации бай Крыстю, которые так нравились ребятишкам, а мужественные, густые и равномерные удары, от которых по спинам поползли мурашки.
И самому барабанщику, который в эту минуту стоял перед микрофоном в операторской, тоже было не совсем по себе. Его побледневшее от волнения лицо было серьезным и сосредоточенным, как в те времена, когда его барабан поднимал в атаку бойцов. Правда, сейчас вокруг него не свистели пули, не гудела турецкая картечь, не падали раненые, не раздавалось оглушительное «ура», но
Юрий Нагибин
Школа для взрослых
Улесов осторожно приоткрыл дверь класса. В ушах еще звенел хрипловато-пронзительный отзвук школьного звонка, подгонявшего его по пролетам лестницы. Ну, так и есть: опоздал. Анна Сергеевна, учительница русского языка и литературы, сидела за своим столиком, листая классный журнал. Она была очень старательна, мелочно добросовестна, входила в класс по первому звонку. «Держится за свое место, — вскользь отметил Улесов, — учителей русского и литературы хоть завались». Он хотел было войти, но помедлил, удивленный странным обликом класса. Впервые он увидел класс со стороны. За детскими партами с трудом умещались три десятка учащихся: взрослые, здоровенные парни и под стать им девушки. Народ все был рабочий, крепкой, широкой кости, плечистый и большерукий. Несколько учащихся были при усах, а на безусых лицах глянцевела синь после бритья. Девушки были все, как одна, в перманенте, носы припудрены, а одеты они так, будто собрались не в вечернюю школу, а в клуб.
В среднем ряду на третьей парте было свободное место. Улесов мысленно заполнил пустоту своей фигурой и криво усмехнулся. Если его товарищи выглядят смешновато, что же говорить о нем, самом рослом и крупном в классе, заводском чемпионе по тяжелой атлетике!
Юнее всех и потому тоже не на месте выглядела учительница. Небольшая, худенькая, стройная, с веснушками на чуть вздернутом носу, в темном коротковатом платье, открывавшем острые, детские колени, она была бы за партой уместнее любого из своих учеников.
— Что же вы не входите, Улесов? — послышался ее голос.
— Разрешите? — запоздало произнес Улесов и под легкий смешок товарищей прошел на свое место, втиснулся на скамейку, руками засунув под парту левую ногу. Улесов знал, что теперь, увидев класс в смешном свете, он постоянно будет чувствовать, насколько сам он смешон за детской партой. Улесов был самолюбив, из самолюбия и пошел он учиться в вечернюю школу.
Улесов, как большинство мещерских ребят, проучился всего три класса. Когда ему стукнуло одиннадцать, отец вручил ему ружье и горсть патронов, присовокупив: «Потратишь заряд на чирка, голову сниму». С учением было покончено. Пройдя полный курс лесной и озерной академии, дающий человеку совсем не малое знание о мире, он считал себя вполне подготовленным к мещерской жизни. Он бил чирков влет, мог с одного выстрела заломить лося пулей домашнего литья, ловко работал веслом при любой волне, до полного подобия подражал голосам в природе и знал все про птиц, зверей и рыб. Вся эта мещерская наука годилась, пока не умер отец. Матери Улесов не помнил. Его взял к себе в дом дядя, шорник, болезненный, озлобленный нуждой и своей многосемейностью человек: приемыш оказался в доме девятым. У дяди в заводе не было ни пороха, ни дроби. Улесов подбирал на озере старые гильзы, высушивал их, накручивал взамен пороха головки спичек, а вместо дроби свинцовую стружку и кое-как охотился, пока однажды в его руках не разорвалась старая отцовская ижевка. Единственная его отрада исчезла, и жизнь Улесова стала невыносимой: в доме он был нянькой, им помыкал и стар и млад. Когда в деревне появился вербовщик с бакшеевских торфоразработок, Улесов, выглядевший в свои неполные пятнадцать восемнадцатилетним, подрядился в торфяники. На торфоразработках Улесов впервые увидел машины и с тех пор всем сердцем полюбил технику. Он сбежал из Бакшеева и устроился в ремесленное училище, откуда вышел токарем пятого разряда. В числе других своих товарищей он попал на крупный московский завод, и здесь началась совсем иная полоса жизни мещерского
За два года Улесов, полюбившийся за свою понятливость и острый охотничий глаз старшему мастеру цеха, прошел под его руководством высшую заводскую науку. Он стал токарем-универсалом, а вскоре прославился и своим особым, «улесовским» методом обточки деталей. О нем написали сперва в заводской, потом в центральной газете, его приняли в комсомол, и с той поры стали все время куда-то назначать, выбирать, посылать. Он заделался непременным членом различных комиссий, делегаций, с которыми ездил в другие города страны и за рубеж. Улесов был очень здоровый, много вмещающий в себя человек. Он и работал с полной отдачей, и занимался спортом, и старательно посещал технический кружок — его на все хватало.
Товарищи, с которыми он два года назад приехал вместе из ремесленного училища, остались где-то далеко позади, растворились в заводской массе, и Улесов потерял их из виду. Они жили в барачном общежитии, а Улесов получил в заводском доме комнату на двоих, но вскоре ему предстояло переехать в отдельную однокомнатную квартиру. На самом разлете своих жизненных успехов Улесов не поленился сесть за школьную парту. Случилось это так.
Дочь главного инженера завода, проходившая в цехе Улесова преддипломную практику, пригласила его на встречу Нового года. Улесову предстояло впервые окунуться в незнакомую ему студенческую среду. Он пошел туда с любопытством, но без смущения. Придя в назначенный час, Улесов пожелал осмотреть большую, нарядно обставленную квартиру главного инженера. Желание его было исполнено. Он осмотрел все, вплоть до кухни, ванны и уборной, прикидывая в уме, что ему следует завести в его новой квартире. У него давно уже образовалась привычка примериваться ко всему хорошему, красивому и нужному, что он встречал с мыслью: у меня должно быть то же.
После ужина начались танцы. Улесов выбрал высокую, темноволосую, с маленьким, полуоткрытым ртом подругу хозяйки и танцевал с ней весь вечер, хотя это было явно не по вкусу спутнику девушки, зализанному студенту в четырехугольных очках без оправы. Девушка тоже чувствовала себя неловко, но покорилась властной и открытой манере Улесова.
Потом затеяли играть в литературные вопросы и ответы. Улесов был убежден, что это придумал зализанный студент, чтобы отомстить ему. Но поначалу он не почуял опасности и выдвинул свое кресло чуть не в центр круга. Вопросы были самые неожиданные, порой понятные, но чаще непонятные Улесову.
— Отчество Анны Карениной?
— Аркадьевна, — сказала хозяйка дома.
— Верно! — вскричал Улесов и захлопал в ладоши, хотя и понятия не имел об отчестве Карениной.
— Каким литературным героям поставлены памятники? — спросил зализанный студент.
— Тому Сойеру и Геку Финну, — неуверенно произнес кто-то.
— Дон Кихоту и Санчо Панса, — добавил другой голос.
— Шерлоку Холмсу в Лондоне, — весело сказал зализанный.
— Правильно! — воскликнул Улесов, обрадованный, что услышал знакомое имя: он читал книжку про Шерлока Холмса.
— Ах, вы это знали! — насмешливо проговорил зализанный студент.
Игра продолжалась. Улесов, подогретый вином, — как большинство мещерцев, он был непьющим человеком, и вино всегда ударяло ему в голову, — вертелся в своем кресле, хлопал угадавшим, радостно смеялся невесть чему и вскрикивал: «Здорово!», «В самую точку!» И в какой-то миг задремавший в нем инстинкт самосохранения подсказал ему: стой, тут дело неладно! Коротким, неприметным взглядом своих прищуренных, упрятанных под крепкую лобную кость, быстрых и цепких глаз Улесов окинул компанию и понял, что смешон: шумный, активный, благодушный и неспособный ответить ни на один вопрос. И тут хозяйка дома произнесла:
— Фамилия мужа Татьяны Лариной!
— Гремин! — грохнул Улесов и даже приподнялся, боясь, что его кто-нибудь опередит.
Ответом был взрыв смеха.
— Разве не так? — растерянно пробормотал Улесов. — Гремин — его еще Михайлов поет.
Теперь нарочито громко рассмеялся лишь зализанный студент.
— Это в опере Гремин, — сострадательно сказала хозяйка. — У Пушкина он не назван.
— Вот как! — проговорил Улесов, затем, смерив взглядом своего узкоплечего противника, добавил: — Конечно, разные люди знают про разное. Я верно, не читал этих книжек, не до того было. А вот кому-нибудь из вас приходилось бить плывущего лося?