На солнечной стороне. Сборник рассказов советских и болгарских писателей
Шрифт:
— Здесь он меня не найдет, — вслух подумал Михаил, закуривая. — Лишь бы не заметил, когда я уходил…
Возле ограды, на припеке, выросла густая ароматная трава, покрытая ранними красными цветами, привлекшими внимание возбужденных пчел. Они налетели на цветы. Михаил вспомнил, как в детстве, в конце марта они ходили на дорогу собирать эти рубиновые цветы вероники, пробившиеся сквозь камни дороги. Яркие капли цветов издали напоминали светлячков. Когда это было? Да и были ли в его жизни эти беззаботные дни?.. Он благодарил память, сохранившую название этого цветка.
— Я знал, что найду тебя!
Михаил обернулся
— Я хорошо знаю этот двор, — произнес секретарь. — Через него я уходил в горы, в леса. Тогда я работал на кирпичном заводе.
Он вынул сигарету, примял ее пальцами и наклонился, чтобы закурить. Поднося ему огонь, Михаил пытался справиться с волнением.
— Вам в отделе сказали, где я? — спросил он.
— В отделе сказали, что ты в городе, — Выгленов засмеялся. — Но мне показалось, что я найду тебя именно здесь. Потом заметил над кирпичами дым твоей сигареты.
— В отделе что угодно сказать могут, — произнес Михаил. — Вчера они подсмеивались над Якимовым, завтра поднимут на смех меня…
— Якимов не подходил для этой должности. Наша ошибка, что терпели его столько времени, он немало дров наломал.
— И я не буду лучше, — сказал Михаил. — В таких условиях нельзя хорошо работать.
— Но ты инженер, а не портной, как Якимов.
Инженер усмехнулся, наморщил лоб:
— Мы же материалисты, товарищ Выгленов! Личность не имеет значения!
— Любопытно…
— Если директором этой разномастной фабрики назначить председателя Болгарской академии наук, и он с работой не справится…
Папиросный дым поднимался с теплым воздухом вверх и таял у них над головами. Со стороны сушилен все еще доносился глухой стук…
— Послушай, мой мальчик… Не сердись, что я так тебя называю. У меня нет детей, я никогда не был женат… В свое время у меня была девушка, эта фабрика принадлежала ее отцу… Если бы я тогда женился, у меня мог бы сейчас быть сын твоих лет…
Голос секретаря звучал проникновенно, что-то новое было в его тоне.
— Я хочу, чтобы ты меня правильно понял, мой мальчик. Мы всегда можем найти директора. Но я ищу человека, который не согласится сразу же, не запрыгает от радости, что станет получать директорскую зарплату…
Выгленов смотрел на молодого человека и читал в его глазах легкое смятение.
— Я уважаю тех, кто умеет сопротивляться. И хотя ты мне по возрасту в сыновья годишься, я тебя уважаю.
— Я не сопротивляюсь. Просто вижу, что в таких условиях ничего нельзя изменить… Люди бегут, платят им мало, машин нет, печи старые, растрескавшиеся.
— Сопротивляйся. Мне надоели люди, которые со всем соглашаются… Сейчас твое время… И я был таким, как ты. Оставил завод и женщину, которая могла дать мне счастье, потому что не мог иначе…
— Вот и я не могу, — сказал Михаил.
Секретарь сел на траву, стряхнул пепел с сигареты, долго молчал.
Инженер смотрел на низкие холмы за оградой, заросшие акацией. Среди голых еще ветвей темнели птичьи гнезда. Эти гнезда птицы вили в самой гуще крон, старательно маскировали ветками и листьями, но как все в конце концов выходит на белый свет, так и они стали видны издали.
— Ты, наверно, изучал сопротивление металлов, — сказал секретарь, которому пришла в голову какая-то мысль.
— Сопромат! —
— Трудно пришлось?.. А насколько сложнее с другим сопротивлением — живого человека… Оно у нас в крови, и мы часто в нем мало что смыслим.
— Да, это так, — с улыбкой согласился Михаил. — Нужно беречь это зернышко в душе, потому что без него мы мало стоим…
Они долго еще сидели на траве вдвоем, солнце согревало им спины, а вокруг искрились красные капли вероники, прогретый весенний воздух был пропитан запахом необожженного кирпича.
Евген Гуцало
У маяка
1
Когда спускались сумерки, Гаврило зажигал прибрежный маяк. Очищал ножом фитиль от копоти, выпрямлял его, после чего его огрубевшие пальцы еще долго пахли керосином, выдувал из отверстия всякую труху и чиркал спичкой. Танцующий огонек отражался в глазах старика с нависшими бровями и покачивался крохотной точкой, то бледно-золотистой, то багряной. Когда дед прищуривался, огонек в глазах пропадал, продолжал гореть на конце спички, а потом перескакивал на влажную полоску фитиля. Сразу же начинало противно пахнуть горелым, Гаврило прикрывал застекленные дверцы и по скрипучей лестнице, каждая перекладинка которой имела, казалось, свой голос, спускался вниз.
Маяк стоял на откосе, круто ниспадавшем к Десне. Вечером он светился нежным, не очень ясным огнем, отличаясь от звездочки лишь величиной. Ночью его свет как бы твердел. Одинокий, красный, он выделялся среди побледневших звезд, далеких и безразличных. Когда шел дождь, капли его разбивались о маяк, и вокруг шевелилась морось, в которой свет преломлялся, образуя клубок, несущий в себе тихое пламя. В тумане огонь болезненно тлел, язычок едва теплился, и от Лысой горы его едва можно было приметить. И в дождь, и в туман, лежа в деревянной сторожке на скрипучем топчане, дед чутко прислушивался к звукам, рождаемым ночью, и то и дело выбирался во двор проверить, не потух ли маяк. Этого почти никогда не случалось. Гаврило знал, что гаснет он редко, но все равно не спал — такая уж это была служба, к которой он был приставлен и которой кормился.
Где бы Гаврило ни был, он помнил о своем маяке. Шел в село домой обедать, и вдруг ему виделся на лугу или на пригорке маяк на высоком столбе. Окучивал картошку, неловко ковыляя с сапкой среди кустов, и неожиданно вспоминал о маяке. Его неотвратимо тянуло к реке, к маяку, к сырому речному ветру.
Иногда дед гостил у дочери, пел в компании родных старые, тягучие, голосистые песни и вдруг умолкал, поднимался из-за стола, говоря, что ему пора на службу. Его удерживали — до вечера еще далеко, а дед волновался, вдруг в его отсутствие с маяком что-нибудь случится, тогда вся вина на нем. Все смеялись, уверяли, что маяк как стоял, так и будет стоять, ничего с ним, мол, не случится. Дед, хоть и оставался среди гостей, мысли его были уже на высоком откосе. Он маялся, потом потихоньку выбирался из-за стола, за хатой пригибался у плетня и так, пригнувшись, бежал, пугливо озираясь, в надежде, что его уход останется незамеченным. Чуть не бегом пересекал луг и тут, чувствуя себя уже в безопасности, замедлял шаг и шел не торопясь, уверенной, ровной походкой.