На солнечной стороне. Сборник рассказов советских и болгарских писателей
Шрифт:
В этой мечте он никогда не ставил себя рядом с женой, не задумывался над тем, где будет находиться сам в это время. Он думал о террасе и тогда, когда видел жену утомленной, с покрасневшими от стирки ладонями или с нервными беспокойными глазами после того, как она заставляла их капризную дочь повторять уроки.
Сейчас девочка еще спала, шум воды в ванной не беспокоил ее. У нее был крепкий здоровый сон, несмотря на упорный и своенравный характер. Она кончала третий класс, и Андрей нередко по ночам вполголоса говорил жене, что через несколько лет характер их дочери должен выровняться. Он не раз говорил на эту тему с научным работником, философом, который регулярно читал лекции на их заводе. Философ утверждал, что обычно такой нрав — признак твердого характера, что такие дети приносят немало хлопот своим родителям, но зато из них вырастают настоящие люди. Он не допускал, что ребенок может быть
Андрей собрал свою брезентовую одежду, положил ее в сумку, проверил карманы — на месте ли автобусные билеты и талоны в столовую, прочел бумагу с длинными наставлениями, которую жена оставила для дочери, позавтракал на скорую руку и вышел.
Ожидая автобус, он несколько повеселел, но чувство, что ему предстоит утрясать какой-то неприятный вопрос, осталось. Может, его растревожила вчерашняя лекция? Философ говорил им о смысле жизни и всяких сложных вещах… Видимо, забыл, что перед ним рабочие. Он даже сказал: «Нужно жить так, чтобы, умирая, тебе казалось, что мир без тебя будет одинок!» Эта мысль смутила Андрея. Не то, чтобы она показалась ему слишком сложной, скорее, он не мог почувствовать справедливость этого утверждения. Он привык считать, что оценивать твои поступки должны другие, человек должен быть скромным. Но его в этом утверждении привлекала сила — вот каким может быть человек! Широта этой мысли была так огромна, что порождала напряжение. Наверно, нечто подобное он испытывал бы возле бесконечно высокого здания, пытаясь увидеть его крышу — шея бы, наверно, не выдержала, как бы он ее ни вытягивал, а крыши все равно не увидать. Философия! Наверно, ученые пытаются все время думать по-новому, давать новые объяснения. Сейчас ему было тяжело, а он не знал отчего.
Он оказался на заводе, проделав серию автоматических действий. Две ступеньки автобуса, толкучка, опять две ступеньки автобуса, проходная, когда ноги сами собой начинают идти бодро, двадцать ступеней до второго этажа, узкая кабина для переодевания (безошибочное узнавание своей, четырнадцатой слева, среди тридцати кабин-близнецов). Сняв одежду и надев свои синие доспехи, он оказался в широком пространстве перед цехом, среди которого люди казались маленькими. Последние минуты перед началом рабочего дня, когда утренний ветер вливает в тела бодрость, минуты между домом и рабочим местом.
Андрею были необходимы эти минуты. Он в это время словно отделял тревоги от паники, радости от довольства собой, давал оценку событиям, он как бы приводил в порядок самого себя.
— Каждому человеку необходимо время для созерцания, — говорил философ. — Он должен вглядываться и в себя, и в окружающих. Если этого не делать, то какой бы обычной ни казалась его жизнь, тысячи мелочей обступят его. Он не уловит момента, когда необходимы решительные действия. Течением его жизни будут руководить чужие толчки, а не его собственные устремления. Желание размышлять должно стоять перед нами, как таблички на вокзалах. «Осмотрись, прислушайся и перейди». Нужно спокойно осмотреться, а не слепо бросаться вперед, не зная, что тебя ждет — грохот, тишина или удар.
Андрея не покидало чувство тревоги, когда он слушал по утрам в автобусе оживленные разговоры о футболе или компаниях. Он мечтал ездить в автобусах, где царило бы мудрое и глубокое молчание. Скромность не позволяла ему считать, что он достиг того внутреннего настроя, о котором рассуждал философ. К тому же он считал, что ему не нужно делать решительных шагов, что его волнения обыденные, житейские. Наверно, философ имел в виду все же каких-то иных людей, не таких обыкновенных, как он. Андрей проработал пятнадцать лет на одном и том же месте, любил только одну женщину, не ездил за границу… О каких решительных шагах или действиях может идти речь? То, что несколько лет назад его сделали бригадиром, что он получает награды — не шаг, а скорее тот толчок извне, о котором говорил лектор. Пришло его время. И другие становились бригадирами, и другие получали награды. Андрей знал, что всегда будет работать хорошо и вряд ли у него возникнут неприятности с руководством. Что особого может случится в его жизни?
Солнце начало пригревать, но казалось, что этот свет и тепло несет заводу не солнце, а гул человеческих голосов. Андрей давно заметил связь между оживлением и светом. Доковая камера наполнилась за ночь водой, и большой некрашеный корабль из ржаво-красной стали, находившийся на ее дне, сейчас поднялся высоко над головами людей. Вода в камере, неподвижная и покорная, приобрела цвет корабля. Андрею захотелось показать дочери эту красную воду.
Ему всегда хотелось показать
Его мысли прервал Стоян из их бригады — у него были близнецы, хотя он сам еще даже в армии не служил. Стоян обнял его за плечи и увел от красной воды.
— Пошли, шеф, — сказал он. — Пошли, ты можешь опоздать и подать нам плохой пример.
Андрей засмеялся и пошел с ним, чувствуя, что его утреннее тревожное настроение окончательно испарилось, как тяжелое, но необоснованное предчувствие. Трудно было оставаться в плохом настроении при виде дверей цеха и сложенных в углу стальных листов — этот угол Стоян отвоевал для их бригады. То, что Андрей говорил дочери, он никогда не говорил членам своей бригады. Да и как он мог поведать им о своих молчаливых разговорах с лектором или о любви к жене? Его считали очень добрым, но лишенным воображения человеком. Никто не догадывался, что для истинной доброты тоже нужно воображение, потому что она любит мир в увиденных и созданных ею красках, звуках и тонах. Впрочем, и сам Андрей разделял мнение других о себе. Он восхищался Стояном, который всегда находил меткое слово, не боялся показывать свои чувства, но выражал их таким способом, что никто не обвинил бы его в сентиментальности. Стоян говорил вслух, что очень любит свою жену, и когда холостяки, которые встречались порой с несколькими девушками сразу, посмеивались над ним, отвечал:
— Тебе этого не понять. Она просто параллельна моей душе.
На такое утверждение никто не находил достойного ответа.
Андрей склонился над одним из красных стальных листов. Он лежал перед ним безликий и пустой. Андрей раскрыл тетрадь, в которой вычислял размер деталей, положил ее перед собой, взял линейку и острым куском железа стал наносить на лист контуры судовых деталей, обводя их затем белой краской. Он расчерчивал лист за листом, а другие брали листы и вырезали детали.
Андрей расчерчивал листы сложными движениями, начинал чертить то с одного, то с другого конца. Казалось, в его работе нет системы. Но через некоторое время становилось видно, что пространства, обведенные белой краской, плотно прилегают друг к другу, различные по форме детали расположены на листе в стройной системе. Только крохотные уголки оставались кое-где незаполненными.
Как это у него получается, Андрей и сам не смог бы объяснить. «Отличный мастер, но не умеет делиться своим опытом», — говорили о нем инженеры. Он расчерчивал листы с наслаждением, самозабвенно, идя от края к центру и испытывая удовлетворение от того, что детали ложатся на лист плотно друг к другу. Когда он был молодым, у него на листах оставалось много неиспользованного места. Шло время, и он открывал для себя все новые и новые интересные стороны своей работы. Работая над листом, он не думал о собраниях, на которых директор и инженеры призывали к экономии металла, он не мог постичь языка цифр в докладах. Но неиспользованный металл нарушал в нем чувство гармонии и стройности, он изобретал все новые и новые комбинации, которые неведомым способом приносили успех… Порой его самого пугали испытываемые им радость и волнение. Все говорили о том, что работа — самое главное. А он шел в цех с чувством, что ему предстоит сложная и приятная игра. Наверно, если бы можно было точно объяснить суть работы, ее никто не боялся бы. Ему хотелось поговорить об этом с лектором, но каждый раз его охватывали сомнения, и теперь он думал, что вряд ли когда-нибудь заговорит с ним на эту тему. Ему казалось, что он не сумеет выразить точно свои мысли, и лектор не поймет его.
Его опять отвлек от мыслей голос Стояна:
— Перекур, шеф!
Андрей посмотрел на работу своих ребят. Неплохо, но никто из них не достиг его точности.
Все вышли во двор. Солнце давно светило вовсю. И только сейчас Андрей почувствовал тяжесть в пояснице — пятнадцать лет он работает, согнувшись.
— Пообедаем вместе, шеф? — спросил Стоян.
Андрей кивнул, но в это время его взял за плечо инженер, отвечавший за их участок.
— Мне надо поговорить с тобой, — сказал он. — Давай прокатимся на моторной лодке.