«На суше и на море» - 60. Повести, рассказы, очерки
Шрифт:
— Калакау, дай кагуне денег, — сказал Руссель, протягивая старику несколько никелевых монет. — Кагуна их очень любит.
Калакау положил монеты в пустую тыкву, в которой у знаков хранятся разные мелкие вещи, и, громыхнув этим круглым кошельком, завернул его для верности в кусок материи.
Вайанайский кагуна жил в горах, в полутора верстах от деревни.
Робко переступили старый Калакау и его сын порог священного дома. Кагуна возлежал на циновке в прохладной тени. Он дремал.
— О могущественный… — тихо сказал старик.
— Кто
— Калакау и Укеке.
Кагуна открыл маленькие опухшие глазки.
— Укеке умер, — равнодушно сказал он.
Калакау и Укеке затряслись в ознобе.
— Укеке не умер, — громко сказал Руссель, до сих пор молча стоявший позади канаков, — Ты плохо молился, и он остался жив. Прими подарки и дай ему прощение.
Маленькие злые глазки кагуны недобро блеснули.
— Я сказал, что он умер. Я хорошо молился. Уйди, белый человек, это не твое дело.
Кагуна повернулся лицом к стене, давая этим понять, что больше разговаривать он не намерен.
Руссель подошел вплотную к кагуне. На доктора пахнуло запахом винного перегара. Кагуна был пьян.
— Тебе говорят, бери подарки. А то мы уйдем, и ты ничего не получишь.
До кагуны весьма плохо доходил смысл происходящего. Ему хотелось спать, он чувствовал приближение хороших снов.
— Уйди, не мешай мне беседовать с богами, — бормотал кагуна.
Но Руссель продолжал его трясти.
— Я тебя замолю до смерти, — выдохнул выведенный, наконец, из себя настойчивостью пришельца кагуна.
— Попробуй, — сказал Руссель, — Я останусь жив и невредим, и все узнают, что ты обманываешь людей.
Кагуна в ярости вскочил на ноги. Такого оскорбления, да еще в присутствии канаков, он простить не мог. Опьяненный винными парами и фантастическими сновидениями о собственном могуществе, он приступил к обряду «замаливания до смерти».
Колдун накинул на плечи плащ, расшитый перьями попугаев, и, шепча заклинания, долго тер один о другой два кусочка сухого дерева, пока на большом круглом камне, чернеющем посреди хижины, не разжег костер. Запылал огонь, осветив свирепое раскрашенное лицо кагуны, бледных, упавших на колени Калакау и Укеке, и Русселя, который стоял, скрестив руки на груди, и спокойно смотрел на все происходящее.
Кагуна взял в руку три ореха кукуй и один за другим побросал их в огонь. По хижине поплыл пахучий дым горящего масла.
Не обращая никакого внимания на присутствующих, словно бы их и не было в хижине, кагуна невидящим взглядом уставился на Русселя и в бреду бормотал заклинания.
Начиналась самая ответственная часть обряда.
Кагуна укрепил на священном камне один конец длинной тонкой ветки ползучего колокольчика, оттянул ее свободный конец к себе и отпустил.
Русселю стало жутко. Ветка медленно ползла по камню, цепляясь за каждую неровность. Каждая выпуклость камня имела свое тайное значение. Все они сулили гибель: от воды, от огня, от ломоты в суставах…
Руссель невольно подался
— Тебя ждет скорая смерть от каменной болезни, — задыхаясь сказал кагуна и в изнеможении упал.
Калакау в тоске смотрел на Русселя. Руссель напряженно засмеялся.
— Я жив и еще проживу пятьдесят лет, — сказал он и прошелся из одного конца хижины в другой, — Смотри, как меня слушаются мои ноги. Ты плохой кагуна.
Кагуна протрезвел. Его заплывшие жиром мозги, наконец, сообразили, что он затеял рискованное дело, грозящее его авторитету, и, поняв, это, кагуна важно произнес:
— Ты жив, потому что я не сказал одного самого важного слова. Я не хочу твоей смерти, Каука Лукини.
Руссель, избавившийся от мрачного впечатления дикого обряда, рассмеялся уже совершенно искренне. А кагуна так же торжественно обратился к Калакау.
— Приблизься, старик. Я готов простить твоего сына. Давай подарки.
Калакау подал кагуне свою тыкву. Кагуна тряхнул тыквой, послушал звон монет и спрятал тыкву под плащ.
— Иди домой, Укеке, а я помолюсь о твоем прощении…
Молча добрались Руссель, Калакау и Укеке до деревни.
Только у серого камня, где дорога в деревню шла прямо, а дорога в канацкое селение сворачивала направо, старый Калакау нарушил молчание.
— Наш кагуна — сильный и злой кагуна. Тебе трудно было бороться с ним. Ты был бел, как цветок мирта, и смерть смотрела тебе в глаза. Но ты сильнее его, Каука Лукини. Ты добрый кагуна.
Руссель крепко пожал руки старику и его сыну, пришпорил коня и, перейдя на галоп, въехал в деревню.
Он остановился возле конторы.
— Не зайдете ли к нам? — окликнул Русселя из окна Гесслер.
— С удовольствием, — ответил врач и, соскочив с коня, прошел в контору.
Контора, или, как ее называли на американский лад, «оффис», — большой, выкрашенный серой масляной краской барак, стоящий на главной улице напротив сахарного завода, была не только конторой плантации и почтой, но одновременно и своеобразным деревенским клубом.
Целый день из окон оффиса слышатся стук счетов, похожий на частую ружейную пальбу, телефонные звонки и гул голосов, в синее небо тянутся сизые струи табачного дыма.
Люди идут в контору за делом и без дела: чтобы узнать новости и поболтать о высокой политике, послушать анекдот и просто посидеть и провести время.
Постоянный шум в отгороженном для посетителей углу совершенно не мешает бухгалтеру мистеру Смиту, углубившемуся в конторские книги и арифметические выкладки. Впрочем, бухгалтер сам, когда нет работы, укладывает ноги на письменный стол и охотно принимает участие в дебатах.