«На суше и на море» - 60. Повести, рассказы, очерки
Шрифт:
Видя, что шум не смолкает, он поднял руку и, уже обращаясь к одним гомрулерам, крикнул: «Я хочу говорить!» Канаки тут же стали рассаживаться по местам. Тогда Руссель обратился к Тэрстону, продолжавшему стоять в кресле:
— Вам, кажется, необходимо освежиться, мистер Тэрстон, я ничего не буду иметь против, если вы пройдетесь.
— Нет! — ответил Тэрстон, с помощью соседей слезая с кресла, — Нет, я прошу слова! — и, одернув сюртук, направился к трибуне.
— Слова? Прежде чем просить слова, надо дать договорить другому.
Тэрстон остановился, посмотрел на Русселя и молча повернул назад.
— Гомрулеры! —
Заняв место на трибуне, Тэрстон полуобернулся к президенту сената.
— Вы злоупотребляете своей властью, господин президент, — тяжело дыша, произнес он. — Вы как глава сената должны блюсти порядок, а вы подогреваете страсти. Вы пользуетесь своим положением для морального давления на членов сената, — И, едва договорив фразу, торопливо сошел с трибуны.
— Есть еще желающие высказаться по поводу резолюции сенатора Тэрстона? — спросил Руссель.
Желающих не оказалось.
— Кто за резолюцию, прошу поднять руки.
Руки оппозиционеров дружно взметнулись вверх.
— Кто за то, чтобы признать ходатайство ненужным, неуместным и пока несвоевременным?
Руссель помедлил и с едва заметной улыбкой произнес:
— Подсчет голосов, кажется, излишен, резолюция отвергнута подавляющим большинством голосов.
Шум готов был снова заглушить его слова, тогда он возвысил голос:
— Разрешите сделать заявление. Сенатор Тэрстон указал мне на несоответствие моего положения и моего поведения. Действительно, президентство несколько связывало мне руки; чтобы свободно защищать намеченные нашей партией реформы, я слагаю с себя президентство и постараюсь служить гавайскому народу в качестве простого сенатора.
«ЛЮБОВЬ МОЯ БУДЕТ С ТОБОЙ»
И снова гавань Гонолулу.
Ревущий, полный новой силы гудок отплывающего океанского парохода на несколько минут заглушил все другие портовые звуки и шумы. Пароход тронулся и медленно двинулся вдоль пристани.
Руссель в белом костюме, без шляпы стоял на верхней палубе и смотрел на пристань. На его шее висело несколько тяжелых ярких гирлянд. Цветы чуть завяли, и от них исходил опьяняющий сладкий аромат.
Руссель прощался с Гавайями.
Его глаза были сухи, а сердце билось ровно и отчетливо. Даже наступившая старость не сделала его сентиментальным. Далеко внизу пристань и набережная кишели народом. Добрая половина этих людей пришла, чтобы проводить его. Вон Укеке с женой, вон сенаторы-канаки, вон добряк Дезирэ и рядом с ним «настоящий янки из Вермонта» Томсон…
— Каука Лукини!..
— Счастливого пути!
— Не забывай нас!
— Каука Лукини!
— Каука Лукини!..
Руссель махал друзьям шляпой.
Совсем незнакомые люди — белые, канаки, китайцы, японцы, услышав его имя, присоединялись к провожающим.
Люди на пристани и набережной запели «Алоха оэ», ту песню, которую много лет назад, в годы своей молодости, написала
Уже десять лет прошло, как была свергнута королева Лилиуокалани, уже выросло поколение, которое плохо знало ее имя, а песня жила.
В этой песне пела душа гавайского народа.
«Алоха оэ» звучала на празднествах и митингах, ею народ встречал и провожал своих любимцев и героев. «Алоха оэ» стала национальным гимном канаков.
В этой торжественной и печальной песне говорилось о красоте гавайских гор и долин, о жарком солнце, о любви и разлуке:
Люблю — и любовь моя будет с тобой Всегда, до новой встречи.Руссель смотрел на поющих и видел тысячи устремленных ка него глаз, тысячи протянутых рук. В глазах светились любовь и дружба. Руссель не искал популярности: он просто всегда поступал так, как велела ему его совесть, совесть русского революционера.
Он видел угнетенных канаков и, не задумываясь, отдавал им свое время, силы и талант. Он должен был поднять их на борьбу за право жить по-человечески и поднял.
А теперь совесть приказала ему взвалить на свои плечи новое дело. И Руссель, повинуясь ее зову, оставил все и устремился навстречу неизвестности.
…Это было несколько лет назад, когда Руссель встретил в Гонолулу своего киевского знакомого, революционера Льва Дейча, одного из организаторов группы «Освобождения труда». Дейч бежал из сибирской ссылки в Японию, а из Японии через Гавайи ехал в Америку.
Россия, родная, страдающая, борющаяся, вставала в рассказах Дейча. Карийская каторга, акатуйская, сибирские этапы, бесконечные партии кандальников, занесенные снегом таежные заимки, где ссыльные сходили с ума от одиночества и тоски, рабочие, студенты, крестьяне, шедшие в рудники, на поселения за сходки, демонстрации, бунты.
Прежнюю тоску по родине нельзя было сравнить со страшной болью, которую вызвали рассказы Дейча.
Маленькая плантация, сад, олеандры, пальмы. «Судьба забросила на Гавайи? Судьба бросает тех, кому не за что зацепиться в жизни», — сказал себе Руссэль. Да, он работал здесь так, как велела ему совесть русского революционера, сейчас она звала его к родине.
Год назад смертельно больная жена сказала ему:
— Я знаю, ты не останешься здесь, и после моей смерти ты поедешь туда…
Он знал куда. Он не стал ее утешать и обнадеживать, он ответил просто:
— У меня есть план нападения при помощи хунхузов на Акатуй и освобождения каторжан. Я поеду в Шанхай, а там посмотрим.
Жена отвыкла удивляться планам своего мужа. Она взяла его за руку и сказала:
— Прочти, как это у тебя… Дни придут…
Дни придут, когда небо будет лазурнее, Люди счастливее, души их чище; Дни придут, когда жить будет легче, …Да!., придут эти дни!..