На свободное место

Адамов Аркадий Григорьевич

— Пусть они еще раз обсудят детали, — под конец говорит Кузьмич, имея в виду меня и Эдика.

На это обсуждение уходит вся вторая половина дня. После обеда мы с Эдиком запираемся у меня в комнате, обкладываемся бумагами и начинаем подробно, шаг за шагом, вспоминать, как начиналось и разворачивалось все это путаное дело. Особенно тщательно я вспоминаю свою командировку в Южноморск, вспоминаю каждого человека, с которым мне там хоть на миг пришлось столкнуться. Вспоминаю даже продавщицу в магазине Гелия Ермакова, его толстого, седого зама, сонную продавщицу в магазине Шпринца, не говоря уже о людях, которых мне пришлось узнать поосновательней. Я даю каждому характеристику, описываю его внешность, манеры, одежду, вспоминаю

чуть не каждое произнесенное им слово. Эдик тщательно все запоминает, кое-что себе записывает, уточняет, задает вопросы, иногда мы с ним спорим, или придумываем, или предполагаем. Причем понимаем мы друг друга с полуслова; иногда я хочу сказать то, что он уже говорит. Очень мне хорошо с ним работается. Эдик человек веселый и умный, знающий и смелый и еще великий хитрец и выдумщик. С ним не только приятно — с ним полезно работать, легко и приятно с ним дружить. Правда, он очень азартен и горяч, это может его когда-нибудь подвести, сто раз я ему уже толковал, и сейчас нет-нет да напомню.

Короче говоря, мы с Эдиком обсуждаем все, что следует, и намечаем примерный план его действий там, в Южноморске, вернее, начало действий; как потом развернутся события, никто из нас предположить не может. Я, кстати, делюсь своими впечатлениями об Окаемове, неважными впечатлениями, как вы помните. Но Эдик со мной не согласен, он считает Окаемова дельным и знающим работником. Что ж, ему, возможно, и виднее. Зато я ему горячо рекомендую Давуда, и тут Эдик не спорит, а только благодарит.

Что касается плана, то мы оба сходимся на том, что начинать Эдику следует со Шпринца, это первое реальное и ясно видимое звено той части цепочки, которая находится в Южноморске. Что касается роли Гелия Ермакова, а тем более его двоюродного братца из рыночного филиала, то все здесь пока неясно и зыбко. Больше пока мы вообще ничего не знаем А вот от Шпринца тянутся вполне реальные ниточки: дальнейший путь пряжи, куда, к кому? Все это нетрудно будет узнать, надо думать. Кроме того, ведь у Шпринца имеются и какие-то документы, они либо куда-то приведут, либо кого-то изобличат. Но главное, конечно, — его показания. Шпринц не только первое звено, но еще и слабое звено. В этом я уверен.

— Ну, а мы тебе поможем здесь, — говорю я. — Вот увидишь.

Эдик летит завтра рано утром, поэтому мы с ним, расставаясь, окончательно прощаемся, завтра нам увидеться уже не придется. Я ему желаю ни пуха ни пера, Эдик немедленно посылает меня ко всем чертям. На всякий случай. Психологический атавизм, как выражается Лев Игнатьевич Барсиков, не изжитые еще цивилизацией суеверия.

Мы обнимаемся в последний раз прямо у подъезда нашего управления и расходимся. Только бы у Эдика все было в порядке.

А у меня на завтра запланирован новый допрос Совко. Виктор Анатольевич дал мне специальное поручение. И в самом деле, кому еще и проводить сейчас этот допрос, как не мне. Я знаю стольких людей по этому делу, столько деталей и подробностей, сколько никто не знает. Что же касается наших личных отношений, то как-нибудь я переступлю через взаимную неприязнь и заставлю переступить Совко. Уж как-нибудь.

Встреча наша на следующий день начинается не очень обнадеживающе. За те дни, пока мы не виделись, Совко заметно осунулся, побледнел, потемнела, свалялась грива желтых волос на голове, налились свинцовой тоской светлые, пустые глаза. Да, как видно, невеселые думы посещали его в эти дни. Ох невеселые! Шутка сказать, ведь убийство за ним и попытка совершить второе, уже работника милиции. Он знает, конечно, что за все это «светит». Да и по Шоколадке своей тоже небось тоскует, здорово его эта красавица к себе привязала. Ничего, гад, помучайся. Другие из-за тебя больше мучились. Нет, не могу я никак совладать со своими нервами, когда вижу этого ненавистного мне, наглого и грязного херувимчика.

— Ну, здравствуй, Николай, — через силу спокойно говорю я. — У меня

есть что тебе рассказать. А ты не надумал, что рассказать мне?

— Тебе я ничего не расскажу, запомни, — вспыхнув злостью, отвечает Совко. — С тобой я говорить не желаю. Сразу лучше души.

Видно, он, идя на допрос, ожидал увидеть Кузьмича.

— Следователь твой занят сегодня и поручил провести допрос мне, — примирительно говорю я. — Да и не все тебе равно, кто его проведет? Я даже лучше, если хочешь знать. Я все твое дело назубок знаю. — И, не давая ему ответить, вздохнув, добавляю: — Ну, во-первых, Леха погиб. Вот такое дело.

— Врешь! — вскидывает голову Совко.

— К сожалению, не вру.

— Много ты сожалеешь, — кривит пухлые губы Совко. — По тебе бы, так все мы поскорее бы подохли.

— Нет, — говорю я. — Леху мне в самом деле жаль. Ведь и он меня тогда пожалел. Мог убить, а не убил. Рука у него дрогнула.

— Ну и дурак был.

— О покойниках, Николай, плохо не говорят. В крайнем случае, принято молчать. А ведь он вроде бы еще и друг тебе был.

— Как же он… погиб? — хмуро спрашивает Совко и отводит глаза.

Я рассказываю, как погиб Леха.

Совко молча слушает. Видно, что смерть Лехи действует на него угнетающе. Он весь ссутулился на стуле, легкие, как рябь, морщинки проступили на гладком лбу, и глубокая бороздка незаметно пролегла между пшеничными бровями. Нелепая, горькая какая-то судьба Лехи кажется ему, наверное, сейчас похожей на его собственную судьбу, и конец ему мерещится такой же жалкий.

Но мне его не хочется ничем утешить. Нет у меня к нему жалости, что хотите делайте — нет. Я в этот момент почему-то вспоминаю вдруг Хромого и неведомую мне Веру из Новосибирска и только усилием воли подавляю в себе желание напомнить ему об этих людях. Нельзя сейчас, не вовремя.

— Теперь дальше, — говорю я. — Квартирную кражу мы раскрыли. Не замешан ты в ней. Хотя улика против тебя была там железная. Но, оказывается, подстроил ее один мужик.

— Это какая же такая улика? — заинтересованно спрашивает Совко.

— Помнишь, ты перчатку потерял?

— Ага.

— Так вот, нашли мы ее в той квартире, после кражи. Представляешь?

— Ха! — изумился Совко. — Чудеса.

— Все чудеса люди делают. Так и тут. Один мужик из тех, кто кражу совершили, подобрал твою перчатку и нарочно в квартире оставил. Чтобы нас, значит, со следа сбить. Ну, а сейчас сознался.

— Ах, гад…

— И знаешь, где он ее подобрал?

— Ну?

— Во дворе. Ты ведь ее уронил, когда вы с Лехой Гвимара Ивановича убивали. И тот мужик все видел. Своими глазами. И тебя опознать берется хоть сейчас.

Совко, отведя глаза в сторону, молчит. Он даже не спорит со мной. Что-то, видно, он уловил в моем голосе, какую-то властную, суровую убежденность, и сил у него сейчас нет спорить, не находит он в себе прежних сил. Словно лопнула в нем какая-то струна. Здорово его, кажется, подкосило известие о гибели Лехи. Я даже не ожидал. Неужели что-то человеческое еще осталось в нем? И на секунду я даже ощущаю какое-то сочувствие к нему. Всего на секунду, правда, не больше, признаюсь вам.

— И еще видела вас в тот вечер во дворе одна женщина. В красном пальто. Ты ее не заметил?

— В красном пальто… — механически как бы повторяет Совко.

— Ну да. Она тоже может, оказывается, опознать тебя.

И Совко снова молчит, отводит в сторону глаза.

— А еще, — продолжаю я, — мы арестовали Льва Игнатьевича Барсикова. Не забыл, надеюсь, такого?

— Его забудешь! — глухо отвечает Совко.

— Ну, и он тебя не забыл. И, представь себе, признался. «Да, говорит, это я организовал убийство Семанского, я приказал. А они только исполнители». То есть, значит, ты и Леха. «А почему, спрашиваю, вы отдали такой приказ?» — «Конкурента убрал, — отвечает. — На войне как на войне. Только вы этого никогда не докажете, мою вину тут». Понял ты, куда он клонит?