На свои круги
Шрифт:
Барон намотал разметавшиеся волосы жены на кулак и подтянул её голову к себе, но не сумел прочитать по закрытым глазам и сомкнутым губам ни единого чувства. Ну и ладно. Прежде, чем оставить её он зло прошептал на ухо, украшенное скромной серёжкой:
– Ну что, тебя ещё волнует судьба этого сопляка?- Она ничего не ответила ему, и барон, усмехнувшись, оттолкнул жену от себя, выдохнул сипло:- Ты надоела мне за сегодняшний день, я устал от тебя... Мне противно даже глядеть на тебя... Я не хочу даже спать с тобой в одной постели. Я найду себе другой угол, лучше на конюшне среди слуг и оруженосцев,
Он ждал хоть слова от неё, но она молчала, конечно, он был бы рад несказанно, если бы сейчас она расплакалась, он бы добился своего. Но не дождался этого и ушёл.
Ания дала волю слезам только тогда, когда осталась одна. Вытирала кровь и слёзы и проклинала своего мужа. Кто бы сказал, что только сегодня утром её сердце было полно любви и радости?
* * * * *
За год, проведённый в Дарнте, Эрвин ни разу не бывал здесь, даже из любопытства не спускался ни разу. И никогда не задавался вопросом, кто и за что может обитать здесь, в дарнтской замковой тюрьме? Кого и за что могут посадить сюда? Воров, предателей, убийц?
В Гаварде тоже была своя тюрьма, в детстве говорили, что там держали пленных в годы войны, но при Эрвине там обычно сидели провинившиеся крестьяне из округи, кого старосты арестовывали за кражи и потравы, за браконьерство, или ещё за какие проступки. Они дожидались суда своего сеньора и сидели в тюрьме недолго. После смерти отца Эрвин, вступив в права, сам судил и вершил разбирательства, и старался делать это регулярно, поэтому арестованные в тюрьме томились недолго, от силы несколько дней.
Да, любая тюрьма на то и тюрьма, чтобы не быть местом отдыха и удобства. Здесь держат тех, кого хотят наказать: злостных должников, например, мелких воров, чтоб неповадно было в другой раз обманывать господина; в годы войны здесь, в самом деле, могли оказаться пленные воины, да и то из тех, кто побогаче, за кого могли заплатить выкуп. Какой смысл держать простых солдат или сержантов?
Сейчас, находясь в одной из камер, Эрвин о многом успел передумать, заново мысленно пройтись по всем событиям своей недолгой жизни. Сколько ему сейчас? В ноябре будет двадцать... Скоро два года жизни, поломанной скитаниями и мытарства, благодаря своему дяде. Вспоминались встречи и разговоры с ним, коварным родственником, былое стремление покинуть дом и отправиться путешествовать.
Как дядя Вольф говорил ему тогда? Не торопись, ещё будешь жалеть и мечтать о доме, о родном очаге и своей кровати.
Как он был прав. Прошло всего два года, и за них из головы выветрилась вся эта щенячья суета, желания броситься куда-то, служить кому-то, воевать.
Хотелось просто покоя, своего надёжного родного угла, любую девушку рядом, и пусть не будет замков и громких титулов, не будет милордов и сражений, будет просто тихий вечер, треск огня в камине, звон колокола и покой на душе. Знать, что никто не выгонит тебя, не ударит исподтишка и по самодурству характера не посадит в подобное гнусное место. Хотелось быть хозяином самому себе и своей жизни.
Всё детство и юность его воспитывали служению своему сеньору, он был готов в любой момент отдать свой меч и боевого коня милорду, он был готов бежать у стремени, закрыть собой господина, он принял бы любое наказание за провинность. Его учили этому всю его жизнь. Учил отец и его окружение, учил воспитатель граф Крейв из Либерна, и Эрвин сейчас не винил никого за то, что с ним случилось, ни своего сеньора барона Элвуда, ни его незадачливую супругу.
Он знал, что его накажут, знал об этом с того самого момента, как подчинился приказу баронессы и пошёл с ней в этот Берд. Может быть, он только не был согласен с величиной этого наказания.
Да, в данный момент своей жизни он был всего лишь слугой, оруженосцем, и ветер перемен мог повернуться любой стороной. Сегодня он был господином, а завтра мог оказаться в тюрьме, как и случилось с ним. Он верил, что наступит день, и всё закончится, барон простит его и вернёт из заточения.
Сейчас ещё он жил этой надеждой.
Весь этот год барон держал его близко у себя, он многое позволял ему, восхищался им, но в народе говорят «Кто нежнее гладит, тот больнее и бьёт». Сейчас ему приходилось расплачиваться за ту фавору, которой он пользовался до этого момента.
Узнать бы только, сколько ещё будет продолжаться гнев барона, а тот злопамятен и суров. Он, и в самом деле, мог сделать так, как угрожал, он мог бросить тень на баронессу из Одерна, мог очернить Эрвина на всю округу, а привлекать внимание к себе – ой! – как не хотелось.
И Эрвин смиренно ждал, когда о нём вспомнят.
Дни шли за днями, он и не мог знать в полумраке своей темницы, когда день, а когда ночь. Со временем он научился угадывать наступление нового дня по сменившимся охранникам, по скудной пайке хлеба и воды. Он пытался запоминать и считать прошедшие дни, чтобы знать, сколько времени провёл тут, но сбился. Пытался вести счёт на каменной стене своей темницы, но пряжка пояса, которой он чертил полоски, стёрлась и быстро сломалась, не годная для этого дела.
Охрана не отвечала на его вопросы, и скоро Эрвин стал пугаться звуков собственного голоса, вздрагивал на реплики стражников за дверью, когда они сменяли друг друга.
Он зарос, сильно похудел и вряд ли напоминал себя прежнего. Никто ни разу не посетил его, не справился о его состоянии. Грязная одежда быстро ветшала и уже не грела в сыром и каменном помещении. Ночи были особенно холодными, когда, казалось, сами камни источали холод каждым углом.
Чтобы не замёрзнуть, Эрвин не спал по ночам, а ходил из угла в угол, размахивал руками и про себя шептал слова своих стихов, и не мог понять, здоров ли его рассудок или уже нет. Вспоминались обрывки молитв и песен, разговоры и мысли.
А потом заболели зубы – память о прошлом поединке. Ах да, было время в его жизни, когда он жил в доме ткачихи и работал помощником кузнеца. Вот только зубы свои он так и не вырвал, так и не сходил к цирюльнику, всё откладывал на потом и дооткладывался. Сейчас зубная боль не давала ему покоя. Он не мог спать, не мог есть, не мог думать ни о чём другом, кроме этой проклятой боли.
В детстве он слышал от своей няни, что зубная боль хуже всякой боли, но тогда ему казалось, что больнее всего ссадина или ушиб, когда упадёшь с коня. Сейчас же он готов был согласиться с ней и даже спорить не стал бы.