На углу, у Патриарших...

Хруцкий Эдуард Анатольевич

…Хорошо им было. Они были дома. Это был их город, их чудной и чудный, непредсказуемый город — Москва.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

ПРЕМЬЕРА.

Его невозможно было толком разглядеть: только спина, только затылок, только руки в перчатках… Казалось, это и не человек — лишь тень человека. Но тень могучая и страшная…

Тень вошла в подъезд дома, где в квартире-конторе совсем недавно обитал сутенер Константин Кузьмин. Тень поднялась по лестнице. Тень замерла

у опечатанной двери.

Рука в перчатке повернула ключ, и дверь открылась. Тень скользнула по коридору, мимо комнат, на кухню.

Мощные руки развернули двухметровый холодильник «Бош». Луч фонаря осветил заднюю стенку. Отвертка выкрутила винты. К обратной стороне стенки был приклеен скотчем внушительный пакет. Руки в перчатках осторожно его отлепили.

Тень стремительно и бесшумно покинула квартиру, спустилась по лестнице вниз, вышла из подъезда и растворилась в московском полумраке.

…Руки — уже без перчаток — вскрыли пакет. На ярко освещенный стол посыпались пачки денег — российских рублей и долларов, фотографии, снятые скрытой камерой, на которых разнообразные мужчины совершали с проститутками половые акты во всем их неприглядном естестве, а последним выпал лист твердой бумаги с короткими записями. Рука схватила листок. На нем значилось:

Компьютер

«Пять в Турцию 12 ноября».

«Бабки с мамок 29 ноября».

«Кемеровские 2 января».

«Четыре в Грецию 12 января».

«Авила 20 января».

«Авила 3 февраля».

«Авила 23 февраля».

«Бабки с мамок 1 марта».

«Менты 10 марта».

«Кемеровские и Авила 21 марта».

«Авила — Тарасов 10 апреля».

Руки неспешно сложили листок вчетверо.

Картина была достойна кисти передвижников: трех цыганок препровождали из милицейского «газона» в 108-е отделение.

Смуглые, пестро наряженные дамы трагически воздевали руки к небу, не кричали, а буквально вопили, не просто плакали, а бурно рыдали. С истинно цыганским темпераментом они отвергали любые наветы и заверяли окружающий мир в своей безусловной невиновности. Шевелев и два милиционера молча и без эмоций делали свое дело: старались как можно быстрее затолкнуть буйных гражданок в карательное учреждение.

— Начальник, мангу марем, зачем в милицию?! — басом кричала старшая.

— Бедных цыган обижаешь! Раз цыганки, значит, ни за что обидеть можно? За весь день десять рублей заработала! — прерывистым плачущим контральто вещала о своих бедах средняя. А младшая — хорошенькая — била на жалость:

— Дети голодные ждут, а их маму в тюрьму!

Вопли продолжались и в дежурной части. Из-за барьера поднялся Паршиков и гаркнул:

— Хорош орать, ромалы! — Цыганки попритихли. — Ну, таборные, все из карманов, из лифчиков, из трусов — на стол! — продолжал майор громовым голосом.

— Ничего нет, начальник! — за всех трех коротко ответила старшая.

— А мы посмотрим! — не унимался Паршиков.

— У них в сумке кое-что имеется, — вступил в разговор Шевелев.

— Я думаю, что и в лифчиках еще

кое-что найдем! — стоял на своем Паршиков.

— За пазуху к бабам полезешь, начальник, да? — вскричала целомудренная молодка.

— Зачем же я? — удивился Паршиков. — Для этого у нас специалисты есть.

И будто по его призыву спустились по лестнице две пригожие девицы в ладно сидевшей на них милицейской форме.

— Спасибо за билеты, Адам Андреевич, спасибо! — душевно поблагодарил режиссера-новатора Горского элегантный человек средних лет.

Трое сидели за журнальным столиком в роскошном кабинете: режиссер Адам Горский, Алексей Тарасов и элегантный господин — Борис Николаевич Китаин, хозяин кабинета.

— Не мне спасибо, Борис Николаевич, а вам. За все спасибо! — Горский руку к сердцу приложил — так расчувствовался.

— Не об этом речь. Что следующее ставить будем? — поинтересовался Китаин.

— Об «Иванове» мечтаем… — скромно потупился режиссер.

— Ну и начинайте! — подбодрил его Борис. — Пусть ваш директор смету готовит. Но послезавтра вам от банкета не отвертеться! — Он с напускной строгостью постучал пальцем по столу.

— Как уж тут отвертишься! — расплылся в улыбке Адам Андреевич. — Ваш распорядитель второй день ящики в театр завозит.

Все трое рассмеялись. Когда смолкли, потянулась какая-то неловкая пауза. Горский понял, что ему пора. Он поднялся из-за стола.

— Разрешите откланяться.

— У нас все решено?.. — как бы спохватился Борис. — Ну, тогда не смею вас задерживать. До послезавтра, Адам Андреевич!

Режиссер удалился. Китаин остро глянул на Тарасова.

— А теперь, Леша, потолкуем о делах наших скорбных, — сказал он неожиданно жестко. — Так что же за проблемы у тебя?

— Никольский, — одним словом ответил Тарасов.

— Сосед? Мент из сто восьмого? Тот, которого твой Артем не замочил? Опять его голову хочешь?

Китаин спрашивал отрывисто, будто взлаивал. Такой тон легкого разговора Тарасову не обещал. Но и отступать Алексей не собирался.

— Он мне мешает! — заявил Тарасов твердо.

— Крысятничать мешает? — опять будто взлаял Китаин. — И правильно делает. Ты его на бабки заряжал? Он у тебя с ладошки клевал? — Тарасов молчал, не отвечал. — Ты воруешь — он ловит. Он честный мент, и беспредельничать тебе я не позволю. Мне уголовники не нужны.

Китаин прошел к письменному столу, извлек из ящика свернутый в трубку плакат и развернул его. Над благообразным портретом Тарасова большими буквами значилось: «Алексей Тарасов — ваш выбор».

— Честный, неподкупный друг народа — вот кем ты должен быть, дорогой кандидат в депутаты! — В голосе Бориса Николаевича звенел металл.

— Уже плакат? — удивился Тарасов.

— А через три дня — залог, и через неделю регистрация, ты понял? — Сгоряча у Китаина вырвалось блатное присловье.

— Не знаю, как и благодарить тебя, Боря! — Тарасов, невольно уподобляясь чувствительному Горскому, театрально приложил руку к сердцу.