На узкой тропе(Повесть)
Шрифт:
— А как же! Жизнь научит, уважаемый…
Не успел он закончить свою мысль, как вдруг встрепенулся петух, загорланил, точно на заре, оглушив всех пронзительным криком.
— Вот слышите! — воскликнул хальфа и весь просиял от радости. — Все будет хорошо, так говорит святая птица!..
Ночь Иргашу казалась бесконечной. Накануне ребята были на похоронах покончившего с собой Гузарханз, и Иргаш был еще под впечатлением этого.
Иргаш вышел на улицу. Было прохладно и шока тихо. Постоял немного, вслушиваясь в тишину, хотел уже вернуться домой, поваляться еще немного в постели, как услышал шаги. Обернулся. По теневой стороне улицы, возле самого арыка, гуськом ехали трое на ишаках. Иргаш прижался к дувалу. Одного он сразу узнал. Тот ехал впереди, в дервишской шапке, из-под которой выбивались космы седых волос, под мышкой — петух. Но двое других Иргашу были незнакомы. Один из них, ехавший следом за Рауфом-хальфой, был в светлом халате, на голове — чалма. Он не молодой, но и не такой старый, как безрукий, что замыкал маленький караван. Иргашу показалось, что безрукого старика он где-то видел, но где — не мог припомнить.
— Надо за Звонком забежать. Он же прирожденный Шерлок Холмс!
Он влетел в калитку Фединого двора и, подпрыгнув, пробарабанил пальцем по окну, возле которого тот всегда спал. Но вместо лохматой головы и облупленного носа Иргаш увидел добродушно-простое лицо тети Маши, Фединой матери.
— Где он, тетя Маша? — с нетерпением спросил Иргаш.
— Не знаю, милый, — ответила тетя Маша. — Вчера вечером сам Джура Насырович приходил. На легковушке уехали куда-то. Сказал дня на два, чтобы не беспокоились.
…Иргаш пришел в сад и нехотя принялся за работу. Теперь, когда неожиданно появилась новая тайна, работа не шла на ум. Все! Теперь он будет считать, что их дружба с Федькой Звонком кончилась. Хитрости и обман не прощают. Почему сам уехал куда-то, а Иргашу не сказал. Настроение Иргаша не укрылось от внимательного взгляда Душанбы, тот подошел ближе и участливо спросил:
— Что-нибудь случилось, Иргаш?
— Нет.
— Ты плохо выглядишь. Может, тебе нездоровится?
— Нет, — односложно отвечал Иргаш, кидая в корзину пригоршни высохшего, но все еще липкого урюка. И потом, будто вспомнив, сказал:
— Старика, который с петухом, сейчас видел. С ним еще двое в чалмах. Один безрукий.
— Без-ру-кий?! — по слогам переспросил Душанба. — Где они?
— Не знаю, — пожал плечами Иргаш. — Туда поехали, — махнул он рукой в сторону тракта.
— А не к Муслиму-дивоне они заехали? — спросил Душанба, встретившись с настороженными глазами Иргаша. — Может, ты не заметил, куда они направлялись?
— Нет. Они прямо поехали. Точно…
Иргаш немного помялся и, как бы между прочим, спросил:
— А Джура Насырович не приходил?
— О-о, еще вчера в Фергану уехал. Какой-то смотр облоно устраивает. А какой — не сказал.
Этого Иргашу было достаточно. И как он не догадался! Конечно, что сейчас можно смотреть в школах? Живые уголки, опытные хозяйства, сады и все такое прочее. Вот облоно и устроил такой смотр в какой-нибудь ферганской школе. И вызвали туда всех срочно-пресрочно.
— Звонок с ним укатил, да? — спросил он с наигранным равнодушием.
— Он, кажется, хотел взять его, — неуверенно ответил Душанба.
— Он и взял его, Душанба-ака! — воскликнул Иргаш. — Точно, я знаю. Кого еще он мог взять на такой смотр? Конечно, Звонка! Там, наверно, живые уголки будут. Звонок самый подходящий…
ТИМУРЛЕНГ
Высоко в горах, там, где в огромной каменной чаше покоятся ледяные воды Синего озера, стоял старинный мазар, увенчанный золотым серпиком полумесяца. Сохранилась молва, что лежит в этом мазаре под тяжелым камнем святой шейх Абубакир-ибн-Муталлеб-Хасан. Откуда появился в горах этот шейх и почему он святой — никто не знал. Не знал, наверно, и хромой старец Тимур, живший с незапамятных времен на мазаре. А может и знал хитрый старик, да помалкивал. А то, что он хитрый, сразу видно по его маленьким юрким глазам, которые никогда не стоят на месте. Старик сильно хромает на правую ногу, за это его и прозвали Тимурленгом.
Мазар возвышался над озером. Со стороны можно подумать, что это не мазар, а старинный дворец с узкими, как щели, окнами. Во внутрь мазара люди не заходят: страж — хромой Тимур — не пускает их туда. Они глядят в эти щели и в дверь, когда она бывает открыта. Поклонившись праху Абубакира, паломники идут к озеру, чтобы совершить омовение в неправдоподобно синей воде священного озера.
В двадцати шагах от мазара стоит худжра, в которой живет хромой Тимур. В ней ничего нет, кроме истертых циновок, пыльной кошмы, залатанного чайника и нескольких пиалушек. Чуть подальше худжры — полуразвалившийся сарайчик. В нем когда-то хозяин держал козу, пока ее не разорвали волки. Теперь там дрова и всякий хлам. Старику, должно быть, надоело отшельничество, он все чаще спускается вниз, к людям, говорят, что он ходит ночевать к своему старому другу в маленький кишлачок, которого почти не видно за огромными серыми валунами. Но паломники, хотя и нередко ищут его, не обижаются. Паломник пошел сознательный, он тоже понимает, что нет большой радости сидеть одному на жестоком солнцепеке. Вокруг мазара — ни одного деревца, на камнях ничего не растет, кроме колючек да хрупкого лишайника. А внизу хоть и валуны, но есть лоскутки доброй земли. Есть яблоневые и урюковые сады, есть чайхана и жирный, остро наперченный плов. А без плова даже у святого мазара не может прожить человек.
А вообще-то живет Тимур на мазаре тихо и мирно. Давно забылось жестокое время басмачества, давно заросли раны. Даже друзья стали забывать — все реже заходят они сюда. Годы — тяжело стало подниматься на высокую гору. В дни большого паломничества на мазар приходят дервиши, а иногда — Мадарип-ишан, самый близкий друг и духовный наставник. Тогда Тимур распахивает портальные двери мазара и встает, как часовой на посту. Здесь Мадарип-ишан ведет себя особенно важно, так положено по сану, но только не с Тимуром — своим старым сподвижником в «священной войне» и безропотным рабом. Только один Тимур знает тайну мазара Абубакира. И когда Мадарип-ишан приходит сюда, его ничто не интересует — одна тайна. Только она! Поэтому Тимур не дожидается вопросов и докладывает:
— Да хранит вас аллах! Все хорошо, ишан-ака. Все на своем месте. Все по-старому, даже моя хромая нога не выправляется.
— Спасибо, — отвечает ишан и вяло протягивает руку. Тимур хватает ее и целует.
— Старею, Тимур-ака, горы теперь не по моим ногам. А вы все еще шутите…
Они долго беседуют — целую ночь. Им никто не мешает. Говорят о своей молодости, о джигитской удали и покорности аллаху. Вспоминают минувшее и даже плачут. Почему жизнь пошла не той дорогой, на которую они тащили ее, как строптивого ишака? Неужели кровь, пролитая сынами ислама, никогда не обернется радостью?
— Старею, Тимур-ака, — говорит Мадарип-ишан и опять тяжело вздыхает.
— В старости — мудрость и слава, ишан-ака, — старается ободрить Тимур. Но Мадарип-ишан думает совсем о другом.
— Старею, — повторяет он с хмурой задумчивостью. — И все мы стареем… Ночью одолевают кошмары, а днем — немощь и тоже страх. Постоянно лезет в голову какая-то гадость… Дурное предзнаменование… Аллах прогневался на меня за ваши грехи… Решил я, Тимур-ака, ключ к святой тайне, — он дергает засаленный гайтан кожаной ладанки, что болтается у него на шее, — передать Саидке, сыну Муслима-дивоны. Так будет лучше. Надежней… Вдруг злой враг станет на моем пути?.. Нельзя допустить, чтобы он прикоснулся к тайне. А Саидка — смышленый паренек, послушный… Может, со временем аллах благословит этого юнца быть моим преемником.