На узкой тропе(Повесть)
Шрифт:
Обычно тихая в такое время кишлачная площадь теперь выглядела как в дни больших базаров.
— Уж не беда ли какая стряслась? — с тревогой подумал старик. — И чего Иргаш не объяснил толком? Сунул газеты и удрал, а что я могу прочитать в них, да еще без очков? Ох и парень!..
Оставив ишака возле первого же тополя, он стал пробиваться ближе к трибуне. Ему хотелось разглядеть, кто там стоит? Уж не приехал ли какой-нибудь большой начальник или ученый из Ферганы или из Ташкента? Но когда он, наконец, протискался настолько, что мог разглядеть стоящих на трибуне, то просто не поверил своим глазам. На трибуне было всего два человека: учитель Джура Насыров и «косматый», которого мальчишки называют Душанбой.
— Хмы, что же будет дальше?
Тургунбай-ата повернулся к стоящему возле продавцу из магазина и проворчал:
— Зачем столько народу собралось? Какая невидаль…
— А вы разве не слышали, Тургунбай-ака? Человек, который стоит рядом с учителем, пятнадцать лет состоял в секте «косматых», был дервишем… А теперь бросил их, да еще написал в газету о проделках «волосатых», призывает всех, кто еще верует, порвать с религией — этим обманом людей. Башка, оказывается, у него работает!
— Башка для того и дана человеку, чтобы работать, — важно произнес Тургунбай-ата и повернулся к трибуне. Учитель что-то говорил, взмахивая рукой, но голос его сюда не долетал.
Когда Джура Насыров кончил говорить, к перилам трибуны подошел Алихан. Он был бледен и взволнован, чисто выбритая голова блестела на солнце, как яичная скорлупа.
— Уважаемые! — начал Алихан, едва преодолевая волнение. — Мне почти нечего добавить к тому, что я написал о себе. Газету вы прочитали. Теперь вы видите меня — человека, который долго обманывал вас, злоупотреблял вашим доверием, ел ваш хлеб, пил ваш чай, а приносил за все ваше добро не благодарность, а зло и вред. Каюсь перед вами! Можете наказать, можете простить — ваша воля. Я не буду в обиде. Я очень глубоко ошибся, послушав ишана, поверив в святость и бескорыстие. Какая святость? Все они невежественные и жалкие стяжатели! Трудно было мне переступить этот порог, порвать с прошлым. Но это легче, чем продолжать жить во лжи, во мраке, в унижении!..
Слабый голос Алихана потонул в прибое голосов. «Правильно он сделал, молодец, что ушел от этой грязной свиньи, Мадарипа. Очень одобряю, — думал дедушка Тургунбай, всегда презиравший волосатых нищих. — Все они живут обманом. С контрреволюцией путались. Курасадхану помогали…»
Выбравшись из толпы, Тургунбай-ата остановился, чтобы передохнуть, и почувствовал на плече чью-то руку. Обернулся — возле него стоял Алимджан Саитбаев.
— Салам алейкум, Тургунбай-ата, — с теплой улыбкой поздоровался Саитбаев. — Что вы скажете об этом, — махнул он головой в сторону трибуны.
— Ничего не скажу, сынок, — тихо проговорил старик. — Вы больше нас знаете. Я старый человек. Мне уже семьдесят! А в таком возрасте, прежде чем один раз ответить, нужно десять раз подумать. — И, покачивая головой, пошел к своему ишаку, который, подогнув ногу, понуро стоял у дерева.
— Докладывай, Федя, тебе первое слово, — распорядился Иргаш и впился зубами в яблоко.
— Чего докладывать? Газеты раздал, ни одной не осталось, — ответил Федя.
Яблоко оказалось твердым и зеленым, как маргиланская редька. Иргаш сморщился.
— Кому раздал? — спросил он.
— Старикам в первую голову, старухам…
Правильно, — одобрил Иргаш.
— В Павульган тоже ходил, две газетки передал в крайний дом, где Саидкина тетка живет. Тетка взяла газетки, а на меня поглядела подозрительно, будто я пришел кур воровать, а не по серьезному делу. Калитку захлопнула, чуть нос мне не прищемила. И еще долго что-то ворчала.
— По глупости, — сказал Иргаш. — А самого главного там не видал?
— Нет. Тетка еще одна на супе сидела, посуду чистила.
— Можно мне, Капитан? — спросил Роман. Он сидел на опрокинутом ящике и молчал, что уж никак на него не похоже.
— Давай.
— Я самому Кары-Максуду одну газетку передал, — не без хвастовства начал Роман. — Пришел в мечеть. Ну, меня, конечно, туда не пустили. А тут сам Кары-Максуд вышел, я ему и передал газетку. Взял. Саидку видел. Рассказал ему, какие у нас дела происходят. Говорит, что у него тоже все хорошо. А вот отец — пока не в своей тарелке, так все ничего, а как только кто придет к ним, опять за старые штучки берется — начинает дурь показывать. Подозрительно все это…
— Ты, Ромка, заходи к Саидке каждый день. Такое тебе поручение, — сказал Иргаш. — Поглядывай, как у него дела идут. Чтобы опять его не мучили и голову ему не морочили. Чтобы не потащили его к себе.
— Он сам не пойдет к ним. Ручаюсь чем хочешь!
— Ручаешься, а все равно надо смотреть. И Душанба беспокоится. Замечал?
— Нет.
— А я замечал. Переживает, а молчит. Боится чего-то. Сказал бы нам все, что у него на душе.
— Просто он не нашего возраста, — заметил Федя. — Джура Насырович понимает его и другие взрослые…
— А по-моему, ему стыдно, что он дурил, народ обманывал… Хорошо, что ли? Он ведь большой. Мне бы и то стыдно было, — сказал Роман.
— Сразу всего не узнаешь, — заключил Иргаш. — Подождем. Куда нам торопиться? Он теперь не в тугаях, а с нами…
ВСТРЕТИЛИСЬ…
Хаджиусман ходил из угла в угол по сумрачной мехмонхоне. Он уже несколько дней сидит в запустелой, пропахшей сыростью и мышами комнате с единственным окном. Сидит и ждет. Порой ему кажется, что он в ловушке, и каждый шорох отдается в нем глухим тяжелым ударом. Он вздрагивает и застывает у двери. На полу валяется скомканная газета со статьей Алихана Рузыева.
— Какой же бездельник этот Мадумар, тянет и тянет, — зло бормочет Хаджиусман. — Не верю, что так трудно связаться с ишаном. Не верю…
Он подходит к окну и осторожно, как вор, высовывается из-за косяка. А что можно увидеть из окна? Клочок серого, без единой травинки, двора да корявый ствол шелковицы, по которому торопливо бегут муравьи; листвы не видно, она едва слышно шелестит над крышей. Ни одной живой души. Даже кошка не пробежит за целый день.
— Ох-хо, и сам он забегает только на минутку, чтобы принести еду… Боится или хитрит… Говорит, что хальфа все еще не вернулся от ишана.