На веки вечные. И воздастся вам…
Шрифт:
О трепетном отношении Гаврика к худенькой с мальчишеской стрижкой Соне Ряжской, которая была готова работать сутками, в выходные, никогда не отказывалась помочь письменным переводчикам, буквально погибавшим под грудами документов, действительно знала вся советская делегация.
— Ну а что ты так переживаешь, Гаврюха? Ну, ошиблась, с кем не бывает? Никто ее за такую ерунду не тронет.
— Думаешь?
— Уверен. Руденко нормальный мужик, думаю, он уже забыл про все.
— А вот Хасис, это заместитель руководителя группы перевода, не забыл! И написал докладную на имя Руденко, в которой утверждает, что это была не случайная оговорка или ошибка, за ней — политический облик переводчицы Ряжской, которая позволяет себе чуть ли не антисоветские высказывания…
— Вот гад! Откуда такие берутся? Выслуживается, что ли?
— Он не гад, Денис, он просто сломленный, раздавленный страхом и ужасом человек.
— В смысле?
— Он до войны был арестован как член какой-то контрреволюционной организации… Сидел. Потом его выпустили. Он там много чего пережил. Интенсивные допросы, сам понимаешь… Тут уже, в Нюрнберге, однажды, выпив, вдруг сказал ни к кому не обращаясь, как бы про себя: «А вам на голову мочились во время допроса?» Соня случайно оказалась рядом, и он понял, что она услышала… Ну и возненавидел ее. От страха, понимаешь, что она теперь знает и может рассказать. Он до смерти боится снова оказаться там… И поэтому готов заложить кого угодно, без всякого повода, лишь бы самому не попасть под подозрение. И жалко его, но Соня-то тут при чем?
— Ну и какие предложения?
— Поговори с Филиным, а? Может, они с Руденко этого Хасиса как-то остановят. Ведь он завтра на кого угодно донос напишет. На меня, на тебя, да на того же Руденко… Просто от страха. А уж если какой-нибудь новый Косачев на него насядет и начнет веревки вить…
Гаврик так же неожиданно, как и появился, исчез. Видимо, помчался к Ряжской. Оставшись в одиночестве, Ребров с досадой подумал, что ситуация мерзкая, с какой стороны ни посмотри. Жалко ни в чем не виноватую Соню Ряжскую, но жалко и несчастного Хасиса, переломанного судьбой и ставшего просто опасным для окружающих. Но поговорить с Филиным все равно надо.
Он лежал на кровати одетый с томиком Бунина, когда в коридоре поднялся какой-то шум. Вылетев из комнаты с пистолетом в руке, Ребров наткнулся на охранявшего комнату Паулюса капитана. Вид у того был растерянный.
— Что? — резко спросил Ребров. — Что с ним? Нападение?
— Истерика, — развел руками капитан. — Плачет! Его всего трясет.
— Чего вдруг? Вроде все время держался нормально…
— Откуда я знаю!
Черт, ему завтра выступать, ругнулся про себя Ребров, нашел время!.. Но что-то же вывело его из себя? Или кто-то? И что теперь делать? Идти успокаивать, вытирать слезы? Или просто коньяку дать?
— Разрешите, я попробую успокоить господина фельдмаршала? — раздался за его спиной ровный женский голос.
Ребров, вздрогнув от неожиданности, обернулся. Перед ними стояла красавица Белецкая. Он даже не сразу узнал ее — она была не в обычном строгом костюме, а в цветастом шелковом халате, никак не скрывавшем, а, наоборот, подчеркивавшем все несомненные достоинства ее фигуры.
— А вы кто еще такая? — насторожился капитан, сбитый с толку неожиданным появлением такой великолепной женщины.
Белецкая чуть заметно усмехнулась.
— Я переводчица советской делегации Елена Белецкая. Но вообще-то я психолог, снимать истерики и купировать тревожные состояния — моя специальность. Вот товарищ Ребров подтвердит.
Капитан ошарашенно посмотрел на Реброва. Тот, пожав плечами, согласно кивнул. Потом негромко спросил:
— Как вы здесь очутились?
— Очень просто. Я здесь живу. Вон в той крайней комнате справа. Услышала шум… Ну, так мы будем успокаивать господина фельдмаршала?
— Откуда вы знаете, кто этот человек?
— Фельдмаршал Паулюс? Видите ли, дело в том, что, мне не раз приходилось переводить во время его допросов в России. К тому же я видела столько его фотографий в немецких газетах, столько кинокадров с ним, когда готовила материалы о нем для наших органов…
— Он вас узнает?
— Думаю, да. И это тоже подействует на него успокаивающе, уверяю вас.
— Понятно. Странно, что никто не предупредил нас об этом…
— О чем?
— О том, что вы с ним знакомы…
— Ну, какое там знакомство! Я просто переводила.
В разрезе халата была видна глубокая ложбинка на ее груди. Ребров сглотнул вдруг образовавшийся в горле ком.
— Вы что — прямо в таком виде к нему?
— Ну, во-первых, наряжаться некогда. А потом, уверяю вас, такой вид произведет на него нужное впечатление — собьет с навязчивых мыслей. Так я пошла?
Офицер, чуть поколебавшись, открыл дверь в комнату Паулюса и пропустил Белецкую, которая с порога произнесла длинную фразу на немецком.
Дверь осталась приоткрытой, и Ребров мог достаточно хорошо слышать, о чем говорят в комнате.
— Чего он там? — нетерпеливо спросил Реброва капитан, пытаясь заглянуть в комнату.
— Говорит, что он хорошо помнит Нюрнберг до войны… — шепотом перевел Ребров. — Это был сказочный старинный город, утопающий в цветущих розах, с чудесными средневековыми зданиями… А сейчас это не город, а сплошные руины, над которыми витает неистребимый трупный запах…
— Можно подумать, он не был в Сталинграде, — зло выговорил капитан. — Розы ему подавай!
Белецкая выплыла из комнаты где-то через полчаса. Поправив волосы, спокойно доложила:
— Он пришел в себя.
— А что с ним было? — сухо и деловито спросил Ребров.
— Обычный нервный срыв. Он довольно утомлен перелетом, да и впечатлений слишком много. Единственное, что нужно любому мужчине в такой ситуации… — Белецкая обворожительно улыбнулась, — это женщина рядом. Лучшее лекарство. Ну, я пошла.
Офицер, приоткрыв рот, смотрел ей вслед. Белецкая в своем ярком халате выглядела посреди мрачноватого коридора диковинной птицей.