На веки вечные
Шрифт:
— Мамочка!
— Что, родная?
— Не уходи.
Мередит изо всех сил вжалась в консоль.
— Что ты, малышка, я здесь. Протяни руку и сможешь до меня дотронуться.
Сэмми изогнула ручонку и нащупала волосы матери.
— Будь со мной.
— Не волнуйся. Меня отсюда и дикие лошади не утащат.
Вечность. Теперь Мередит поняла значение этого слова. Вечность не имела никакого отношения к единицам времени, из которых вырастали столетия и складывались тысячелетия, простираясь в бесконечности. Вечность была ее состоянием,
Вечность — это пребывание в кромешном мраке, когда непрестанно звучат разрывы выстрелов и не знаешь, дотянешь ли до следующего биения сердца. Лежать рядом со своим ребенком и не видеть его, только ужасаться, почему он затих и как будто не дышит. До рези в глазах вглядываться в золотистые кудряшки: нет ли на них красных капелек крови. Вечность — это сознавать, что твоя жизнь, какой бы жалкой она сейчас ни казалась, в руках одного человека, который нырнул в темноту, чтобы сражаться за тебя с твоими врагами. Это представлять его себе, восстанавливать его образ в памяти, словно в вихре размытых цветных картинок из книги.
Хит. Огромный, больше всех. Кожа смуглая, как старинная медь. Волосы всегда нуждаются в расческе — растрепанные на ветру пряди падают на лоб. Глаза изменяют цвет в зависимости от настроения: то отливают сталью, когда он в гневе, то становятся ясно-голубыми, когда смеется.
Вечность — это вспоминать прикосновения его рук, какое от них исходило успокаивающее тепло и как они были нежны, несмотря на свою силу.
Вечность — это представлять, как Хит держал ее за плечо, и горевать о том, как легко пошатнулась ее вера в него. Вечность — это чувство вины, потому что Хит где-то там, в темноте, может быть, умирает за нес. И даже если выживет, как бы она ни была благодарна Хиту, все равно какая-то частичка души не перестанет его бояться.
Вечность — это ненавидеть себя из-за того, что сознаешь, как была не права. Ужасно не права. Превратилась в какую-то ненормальную женщину, полностью подвластную чувствам — и хорошим, и темным, злым. Знать: как теперь ни старайся, все равно не освободиться от жутких воспоминаний и не преодолеть беспричинные теперь страхи.
Вечность — это лежать сейчас на полу, пока не расплющишь грудь и не переломаешь ребра. Когда слезы заливают глаза и губы беззвучно шепчут молитвы: за дочь, за себя и за того человека, чья жизнь неразрывно связана с твоей. Просить у Господа его защитить и надрывать сердце при мысли, что Хит ранен или убит, и какой-то частью сознания понимать: хочешь или нет, но ты безнадежно в него влюблена.
И наконец, вечность — это внезапно услышать, что наступила тишина и нет больше никаких выстрелов, и видеть, что пугающая, чернее черноты темнота еще плотнее обступила тебя со всех сторон.
Мередит подняла голову и, затаив дыхание, прислушалась. Но различила только посвистывание ночного ветра в кронах высоких сосен и пихт да поскрипывание покачивающихся могучих стволов.
— Мама, — прошептала Сэмми. — Где Хит?
Мередит вытянула шею и выглянула
Она услышала хруст гравия и снова вжалась в консоль. Руки и ноги обмякли. Голиаф заскулил и зарычал.
— Тихо, — приказала Мередит.
Снова шаги. Кто-то приближался к джипу. Весь вопрос в том — кто? Она изогнула шею и с таким напряжением всматривалась в темноту, что саднящие глаза чуть не вылезли из орбит. В висках громко и ритмично стучала кровь.
От несправедливости и ужаса всего происходящего хотелось кричать. Хит ушел и погиб за них. А это возвращаются люди Глена. И нельзя бежать — в наручниках Сэмми не понесешь. Оставалось ждать смерти, сознавая, что крошечная дочь окажется у Глена и пожалеет, что не погибла с матерью. Если малышка выдержит годы издевательств, то вырастет таким же психом и садистом, как ее отец.
В окне показался огромный силуэт, щелкнул замок дверцы. В образовавшуюся щель хлынул поток прохладного воздуха, и Мередит сжалась, ожидая ливня свинца. Страх сковал все тело.
— Вы здесь в порядке? — Низкий мужской голос заглушил все на свете. — Мередит!
Огромные руки судорожно ощупывали ее. А она не могла произнести ни единого слова, только, как выброшенная на берег рыба, судорожно разевала рот.
Хит! Он не умер. Он здесь, рядом.
— Вас не задело? Эти мерзавцы вас не ранили?
— Ничего… я в порядке.
Шериф выпустил ее из рук, как горячую картофелину, и нырнул в зияющий промежуток между сиденьями.
— Сэмми? — Он оттолкнул Голиафа с такой силой, что пес врезался в виниловую обивку стенки, и поднял девочку с такой легкостью, будто это была тряпичная кукла. — Как ты, малышка?
— Хит?
Мередит сидела и смотрела, как он опустился на водительское место и прижал Сэмми к груди. Не говорил ни слова, молчал и обнимал ребенка. Он дышал хрипло, прерывисто, тяжело.
Через несколько секунд Хит осторожно посадил Сэмми назад и вышел из машины. Его силуэт терялся в темноте, когда он взад и вперед ходил вдоль дороги. «Не хочет, чтобы его сейчас видели, — догадалась Мередит. — Разнервничался, думал, что нас ранило, и теперь пытается прийти в себя».
Когда он наконец вернулся к джипу, то казался спокойным. Мередит только позавидовала: как бы ей хотелось тоже расслабиться и не высматривать во мраке бандита с автоматом, ствол которого вот-вот озарится оранжевым пламенем.
— Вы в порядке? — наконец выговорила она.
— В полном. Ни одной царапины.
— Что… что там произошло?
Хит просунул руку между спинкой сиденья и дверцей, потрепал собаку по холке и взбил волосы девочке.
— Ну что, малышка? Как себя чувствуешь?
— Хорошо. Только испугалась.
— Я тоже. Но теперь все в порядке.
Только и всего? Теперь все в порядке?
— Сколько… их было?
— Трое, — тихо ответил Хит. — Господи, как я хочу сигарету!
Сигарету? Мередит не знала, что он курит.