На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.
Шрифт:
Каждый вечер, перед сном, роты в полном составе, с командирами во главе, отправлялись маршировать по улицам Устюга под звуки и ритм избранной ими песни. Весело и легко проходили роты, чеканя шаг, по булыжной мостовой. Солнце село, и над нами прозрачный полог белой ночи. Легко и свободно становится на душе – все мы бывали рады этим вечерним прогулкам, таким взбадривающим и откровенно радостным.
24 июня. Мы возвращаемся со стрельбища измученные жарой. Солнце висит над горизонтом гигантским расплавленным шаром. Воздух раскален и насыщен тяжкой духотой. Хочется вздохнуть полной грудью, а в глотку вползает нечто обжигающее, скрипящее сухой пылью на зубах. Мы не
– Падра-а-вняйсь! – рявкнул на ходу старшина. – Левый, левый! Тверже шаг! Запевай!
Но курсанты шли молча. Старшина выжидает. Молчание продолжается.
– Противник с фронта! – командует старшина. – Ложись! По-пластунски впере-е-ед!
Обливаясь потом, мы ползем по пыльной дороге, по обочине. На зубах песок, физиономии стали серыми и грязными от пота и пыли.
– Встать! – командует старшина, и в глазах его искрится злоба. – Шагамарш! За-а-певай!
Рота молчит. Песня в армии – дело добровольное, и если рядовые не желают петь – заставлять их никто не имеет права. Мы петь не желали: строй шел молча. Но мы знали также и то, что старшина от своего не отступит.
– Газы! – раздается его новая команда.
Быстро расстегиваем брезентовые сумки противогазов, надеваем резиновые маски на грязные и потные лица. Смотровые стекла моментально запотевают, и все вокруг заволакивается как бы мутной пеленой.
– Бегом маар-р-рш! – остервенело ревет старшина.
Рота бежит с винтовками у бедра. Лица взмокли под резиновыми масками противогаза и горят, разъедаемые пылью и грязью. Гимнастерки хоть выжимай. А вдали уже поблескивают позолотой маковки многочисленных церквей Великого Устюга.
– Стой! – орет старшина Бычков. – Отбой!
Противогазные маски сорваны. Физиономии красные, возбужденные.
Все прерывисто и тяжело дышат.
– Петь будем? – спрашивает старшина, сбычив голову и оперев кисти рук о бедра.
– Будем! – вдруг раздается из середины строя веселый голос Мкартанянца. Никто – ни лейтенант Перский, ни старшина Бычков, ни даже сами курсанты – не предполагали, какую коварную месть изобрел этот отчаянный армянин.
– Смирно! – с сознанием одержанной победы и вполне миролюбиво командует старшина Бычков. – С песней шагом марш!
Тут-то и запел Мкартанянц своим звонким голосом озорную песню юнкеров-артиллеристов стародавних прадедовских времен:
Как-то раз на полигонеПозднею поройНа посту в дивизионеПерднул часовой.И сотня курсантских глоток вмиг подхватила припев:
Раз… два…Горе не беда.Канареечка жалобно поет.А звонкий голос запевалы выводил уже следующие куплеты:
Факт, конечно, маловажныйПорча атмосфер.Но услышал звук протяжныйВзводный офицер.Раз… два…Горе не беда.Канареечка жалобно поет.Разъяренный, оскорбленный,Взбешенный и злой,Он на пост дивизионныйПрилетел стрелой.Как ты смел, исчадье ада,Мерзкий идиот!На посту пускать из задаСероводород?Долго в поле раздавалсяГолос громовой.И со страха обосралсяБедный часовой.Сколько ни пытался старшина Бычков прекратить песню, его никто не слушал. Обретя второе дыхание, отбивая шаг и горланя припев: «Раз… два… горе не беда», рота шла бодро в идеальном строю по направлению к городу. Вот и первые дома Устюга, строй вступает в улицу, а песня не умолкает.
Рассердился сам полковникИ, со стула встав,Грозно молвил: «ГарнизонныйДайте мне устав».Прохожие от удивления разевали рты, подобного они, естественно, никогда не слыхивали. Лейтенант Перский исчез тотчас, как только рота вступила в черту города. С людьми остался старшина Бычков. А Мкартанянц между тем не унимался:
Часового мы не вправеДаже обвинять:Запрещенья нет в уставеНа посту вонять.Радости нашей нет предела, и, отбивая шаг по мостовой, мы горланим во всю мощь своих глоток:
Раз… два…Горе не беда.Канареечка жалобно поет.И с тех пор в часы ночныеСлышно в трех верстах,Как пердят все часовыеНа своих постах.И уже казалось, что все обошлось благополучно, как вдруг, подобно бронзовому изваянию конного монумента, вырастает перед нами посреди улицы фигура дежурного по гарнизону.
– Доложить! – следует приказ.
Бычков докладывает.
– В комендатуру прямо! – звучит команда дежурного по гарнизону. – Рота, шагом ма-а-арш!
С гордо поднятой головой, торжественным шагом прошли мы мимо «конного монумента» дежурного по гарнизону. Два часа принудительной строевой подготовки под барабан на комендантском плацу – такова была наша плата за удовольствие рассчитаться за все со старшиной Бычковым. Домой, в казарму, возвращались мы усталые и возбужденные. В батальоне уже знали о случившемся, но никто даже и виду не подал, а все только втихомолку пересмеивались.
26 июня. Рота идет на стрельбище. Подъем в четыре утра. Наш взвод назначен в оцепление. Нам искренне завидуют. Конечно, стрелять из боевой винтовки дело заманчивое, но еще заманчивее, разувшись, лежать одному в траве, греясь в лучах летнего солнца, лежать и мечтать о чем-то постороннем или же писать письма домой. Обязанности бойцов оцепления не сложные: наблюдать за флажками. Красный: «боевая опасность», белый: «отбой», да следить за тем, чтобы какой-нибудь ротозей не забрел случаем в зону огня. А поскольку такая возможность считалась минимальной, то и беспокоиться было нечего. Небо над головою ясное, знойное и, как выражаются, резко-континентальное. Жара поэтому здесь палящая и жестокая.
На место прибыли мы еще по холодку, задолго до начала стрельб. Взводный развел цепь и ушел. Теперь можно было снимать сапоги, проветрить носки, портянки и гимнастерку. Начальству тут делать нечего. Одолевают комары и мухи. Прошло более часа, пока трубач не возвестил начало стрельб. На вышке в полутора километрах взвился красный флажок. Затрещали, защелкали выстрелы, будто удар хлыста воспринимался полет пули. Иногда вдруг где-то совсем рядом раздается резкое фр-р-р. Это рикошетом пошла пуля, как принято говорить, «за молоком».