На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950
Шрифт:
В ту ночь я поделился своими мыслями с Максом, австрийцем из Штирии, с которым мы вместе были на ферме. Мы решили, что было бы лучше дать себя пристрелить, чем пассивно продолжать наблюдать за тем, что происходит вокруг нас. Мы дошли до той точки, когда оставалось только выбирать между попыткой вырваться на свободу и самоубийством. Мы приняли решение и теперь быстро соображали, как воплотить его в жизнь. Наш третий товарищ отказался присоединиться к нам. Он попросил время на раздумье, но мы решили не дожидаться его решения. По вновь принятому правилу у каждого выхода из помещения дежурил конвоир, выход в уборную разрешался только без верхней одежды и без головных уборов. Нам удалось обойти этот запрет очень просто: мы выбросили свои кителя, шинели и шапки в окно. Потом с самым невинным видом прошли мимо охраны в рубашках и брюках. Повернув за угол, мы подобрали свои вещи и со всех ног бросились наутек.
Охрана самой территории лагеря все еще была очень плохо организована, и нам без труда удалось проскочить через ограду. Теперь нужно было до наступления дня постараться оказаться на как можно большем расстоянии от лагеря, и мы бежали изо всех сил, стремясь максимально использовать темное время суток. В любом случае нам нельзя было останавливаться: для этого было слишком холодно. По утрам, как правило, в лагере перекличек не устраивали, и вряд ли наше отсутствие будет обнаружено до наступления вечера, разве что кому-то из администрации понадобится именно кто-то из нас. До того как о нашем побеге станет известно, я рассчитывал сесть на какой-нибудь поезд, следовавший в западном направлении, а потом менять поезда, спрыгивая с них между станциями.
Но по воле рока именно в то утро во время построения меня назначили старшим рабочей команды и окликнули по имени. Все произошло по несчастному для меня стечению обстоятельств, так как тот, вместо кого меня хотели назначить руководить работами, накануне вечером неожиданно заболел. Меня несколько раз окликнули по списку. Как мне потом рассказали, когда я не отозвался, в воздухе повисла звенящая тишина. Каждый стоял и терпеливо ждал, что же теперь предпримет охрана. Те собрались вокруг переводчика, который затем приказал выйти из строя того, кто знал, куда я мог направиться. В тот раз обязанности переводчика исполнял немец из Силезии, который бегло разговаривал по-русски и по-польски. Именно его мы с Максом пытались сманить вместе с нами в побег. Он же переводил для нас на ферме. Мы понимали, что его знание русского языка может оказаться бесценным. Сами мы с Максом могли лишь поддерживать разговор с местными крестьянами, в то время как тот человек мог сойти за настоящего русского.
Как только охрана перешла к угрозам, он предал нас без малейших колебаний. Он попросил проверить наличие в строю Макса, и когда открылось и его отсутствие, переводчик без зазрения совести рассказал все то, что мы обсуждали прошлой ночью: как еще на ферме мы начали вынашивать планы побега, как собирали информацию о географии окружающей местности и т. д.
Русские немедленно сели кто верхом, кто на сани, и началась погоня. Предателю из Силезии было мало того, что он просто предал и рассказал о возможном маршруте нашего движения; этот иуда решил лично поучаствовать в охоте. На земле лежал полуметровый слой снега, что сильно затрудняло нам движение. К тому же, по понятным причинам, мы старались держаться подальше от дорог. Мы успели очень удачно разжиться хлебом в одной из деревень, и наш трудный путь казался нам немного легче оттого, что в карманах лежали драгоценные куски, когда свора охотников нас настигла. Близился вечер, но мы не собирались останавливаться для того, чтобы поесть, раньше полуночи. Иногда на ходу мы по нескольку раз откусывали хлеб, чтобы заглушить чувство голода. Сначала тремя предупредительными выстрелами нам приказали остановиться. Но мы все равно продолжали идти вперед, впав в ступор от отчаяния. Погоня приблизилась, стрелки рассредоточились и начали стрелять в нас, открыв огонь слева направо. Пули ложились очень близко, и нам пришлось упасть лицом в снег, который разрывался фонтанчиками вокруг. Один из верховых взял нас на прицел винтовки. Нас окружили со всех сторон; нигде поблизости, до самого горизонта, не было ни местечка, которое мы могли бы использовать как укрытие. Мы смирились с неизбежным, с теми ужасными последствиями для нас, которые оно принесет, и сдались на милость победителей.
На обратном пути охранники били нас по голове. Мы брели связанные позади саней. Я был слишком расстроен, чтобы обращать внимание на удары. Но настоящий прием ждал нас в лагере. Тут было все, кроме красного ковра. Сначала нам пришлось выдержать допрос нашего капитана, который отвечал перед русскими за поведение пленных из его команды. Он поносил нас последними словами, но я слишком хорошо знал этого человека, чтобы не понимать, что все это — всего лишь игра, чтобы доставить удовольствие русским. Если бы мы беседовали с ним наедине, он наверняка поздравил бы нас с хорошим замыслом и выразил бы свои сожаления по поводу того, что план не увенчался успехом. Как бы то ни было, вряд ли наш поступок мог расцениваться как дезертирство с поля боя. И хотя он не причинял нам физической боли, русские конвоиры явно находились под впечатлением от того, как он с нами обращался, и я уже начал подумывать о том, что, может быть, нашему капитану поручат самому выбрать для нас наказание.
Наверное, он этого и добивался, но у него ничего не получилось. Как только мы вышли от него, началось настоящее представление. Нас отвели в домик охраны и приказали раздеться до пояса. Потом нас прогнали между шестью русскими конвоирами, вооруженными кочергами, палками и самодельными кнутами. Я бежал первым, и меня осыпали ударами со всех сторон. Было похоже, что эти люди собирались забить нас до смерти. Пропустив несколько смертоносных ударов по лицу и жизненно важным органам, я упал, как куль, на другом конце комнаты, но они пинали меня ногами до тех пор, пока я снова не встал. Потом, после того как и Макс получил свою порцию, нас заставили пробежать сквозь строй теперь уже в противоположном направлении. На этом наказание для австрийца закончилось. Но меня, как старшего по званию и вдохновителя побега, ждал еще один «раунд», ничуть не более милосердный. Меня поставили внутрь круга и осыпали ударами до тех пор, пока все мое тело не стало от кровоподтеков багровым, красным, зеленым и синим. Уже в самом конце, в качестве финального аккорда, самый крупный из моих мучителей, который держал в руке кочергу, нанес мне удар по левой руке, от которого кость сломалась с громким хрустом. Затем меня грубо вышвырнули из комнаты, и, стараясь преодолеть боль, я пополз, как побитая собака, к своей конуре.
Я решил, что наказание на этом закончилось, но это было не так. Меня поставили в небольшой душевой, по колени в холодной воде, где мне предстояло простоять всю ночь. В отчаянии я пытался выбраться наружу, хотя и сознавал, что за это последует еще более суровое наказание. Но стены были скользкими, а окошко слишком маленьким, к тому же оно располагалось слишком высоко. Утром меня — замерзшего, покрытого рубцами, не способного от боли пошевелиться — выволокли оттуда. Меня осмотрел доктор, который наложил на сломанную руку шину. После этого мне дали отлежаться три дня, пока все мои раны, за исключением руки, более или менее не зажили.
Последним пунктом наказания стал специально созданный для нас особо суровый режим. Нас с Максом отправляли в лес за дровами по три раза днем и по три раза ночью. Мою сломанную руку в расчет не принимали, поэтому Макс, которому удалось избежать «водолечения» и «последнего аккорда», предназначенных для «зачинщика», что позволило ему пребывать в лучшей форме, укладывал для меня дрова и вообще помогал мне делать то, что сам я был делать не в состоянии. Такое трудовое расписание было назначено для нас в течение трех дней и ночей, но в последнюю ночь поляк, который наблюдал за нами, пожалел меня и по собственной инициативе отменил последнюю ходку в лес. К тому времени мой организм находился в крайней степени истощения, к тому же доктор распорядился, чтобы я не занимался заготовкой дров до тех пор, пока рука не заживет. Но русские игнорировали его мнение и продолжали посылать меня на лесозаготовки.
— Если не можешь работать, стой рядом и замерзай, — говорил здоровяк, который сломал мне руку. — За то, что ты сделал, мне следовало сломать тебе и вторую руку.
От этих ежедневных издевательств меня спас наш капитан, который заявил, что хотя я и не могу работать, но вполне способен выполнять обязанности старшего команды, которая трудилась на спиртовом заводе, расположенном между городом и госпиталем. Здесь в течение двух месяцев я руководил бригадой из двадцати пяти человек и контролировал разгрузку брикетов торфа из грузовиков.
Однажды рухнули все мои надежды на то, что мне удастся еще какое-то время продержаться в лагере при госпитале: он просто перестал существовать. Здоровых отправили обратно в основной лагерь под Смоленск, а больных поместили в госпиталь в Смоленск. Благодаря последнему наказанию, которому меня подвергли, мне удалось оказаться во второй партии, и я провел целый месяц без забот и тревог в госпитале. Питание, несмотря на то что его было мало, было лучшим из того, что мне довелось попробовать с тех самых пор, как я попал в плен.