На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950
Шрифт:
Мне вдруг снова, до зуда в пятках, захотелось на свободу. Вскоре я и сам принял участие в этих махинациях, но с гораздо более важными целями, чем сиюминутная выгода. В течение восьми дней я торговал деревом и всем, что попадет под руку, и собрал достаточно денег, которые пригодились бы мне в моем предприятии. На следующее утро, не сказав никому ни слова, я просто ушел с рабочего места и отправился через весь город на железнодорожный вокзал. Пленные тогда работали поблизости, поэтому мое присутствие здесь не могло вызвать ничьих подозрений, если только я не стану в открытую садиться в поезд.
Я спрятался за сараем на запасных путях, откуда наблюдал
Паровоз несколько раз трогался с места и снова останавливался, но, наконец, мы двинулись в путь. Поезд «двинулся» в том смысле, что он начал движение, а я — в том, что упал со своей доски на землю. В отчаянном броске между колесами мне удалось вернуться на свое место. И тут я вдруг увидел сапоги железнодорожной охраны по обоим краям платформы, которые оставались все дальше позади по мере того, как мой поезд отходил от здания вокзала. Мне было холодно и неудобно, а моя «плацкарта» была очень ненадежной, но главной моей заботой было узнать, куда же все-таки движется поезд и я вместе с ним. Мы успели совершить уже так много крутых поворотов, что я не мог быть уверенным в том, что меня не привезут в Сибирь.
Я вздохнул с облегчением, когда понял, что мы доехали до станции Орша. Во время войны, в окончание которой я все еще не мог поверить, эта станция была крупным железнодорожным узлом, центром отдыха и переформирования войск. Мы простояли там примерно два часа, и все это время я лежал на спине и вспоминал, какой была Орша при немецкой оккупации. Затем мы с характерной для товарных поездов медленной скоростью двинулись дальше; состав несколько раз останавливался без видимых причин, и каждый раз я думал, не была ли вызвана очередная неожиданная остановка начавшимися поисками пленного, пропавшего в Смоленске.
После наступления темноты остановки сделались еще более частыми. Опасаясь простыть насмерть или оглохнуть из-за шума колес, я на четвереньках прополз в вагон, где и заснул, удобно устроившись на бревнах, которые оказались внутри. На этот раз я сам проснулся на рассвете, не дожидаясь ярких огней станции, и снова вернулся в свое убежище между вагонами.
Когда состав подходил к Бресту, мной вдруг овладела нерешительность. Наступил критический момент. Если мне удастся миновать охрану и попасть в Польшу, то мои шансы вернуться в Германию значительно возрастут. Меры безопасности в Польше станут не такими строгими, к тому же здесь многие не любили русских. Возможно, эти люди помогли бы мне. В таком городе, как Варшава, мне наверняка удалось бы избавиться от цепкой хватки Красной армии (после того как в ходе подавления Варшавского восстания немцами (1 августа — 2 октября 1944 г.) погибло около 200 000 варшавян, а город был полностью разрушен, нашего унтер-офицера, несомненно, ждал «теплый прием». — Ред.). Интересно, поедет ли поезд дальше? Или будет лучше, если я покину вагон, прежде чем состав дойдет до станции? Никто не мог подсказать мне, как быть дальше.
Так и не сумев прийти к определенному мнению, я все же решил, положившись на случай, идти до конца и остался в поезде. Когда мы остановились, я понял, что пока все шло в мою пользу: поезд двигался в сторону границы. Об этом свидетельствовал и тщательный осмотр вагонов. Русские солдаты ходили надо мной то туда, то сюда. Они перекрикивались друг с другом, тыкали штыками и обстукивали все подозрительные места, но так и не заметили моего убежища. Когда они ушли, я закрыл глаза и вздохнул с облегчением, не в силах поверить в свою удачу. Один гудок, толчок поезда, короткий перегон — и мы будем в Польше.
Но моим мечтам снова не суждено было осуществиться. Позади солдат, проверявших вагоны, шел сержант, должно быть, командир подразделения, контролировавшего движение через границу. Мое сердце застучало все глуше и глуше. Делал ли кто-нибудь до меня попытку спрятаться под вагоном между колесами и намерен ли сержант лично продолжить поиски? Когда он подозвал своих подчиненных, мне показалось, что русский назвал мою фамилию. Возможно, было получено распоряжение, что больше не один поезд не переедет границу, пока меня не отыщут? В моей голове проносились фантастические версии, одна глупее другой.
Сержант вел собаку, и это означало мою погибель. Я вдруг почувствовал, как какое-то существо рыщет туда-сюда по всему вагону. Вот оно почуяло какой-то запах под собой, взяло след и залаяло. Собака рванула назад к хозяину и стала бегать вокруг него, громко подвывая. Сержант обошел вагон сбоку; собака бежала рядом, заходясь в яростном лае. Она на своем языке словно давала понять хозяину: «Смотри! Здесь, под вагоном, чужак!»
— Эй, кто там? Выходи! — взревел сержант на русском языке с просторечным выговором, который я к тому времени уже хорошо понимал.
Бледный и растерянный, я выполз из своего убежища и посмотрел на собаку с такой ненавистью, что, если бы чувство можно было превратить в отраву, животное издохло бы на месте.
Меня отвели в караульное помещение и спросили, откуда я взялся. Мое отсутствие на месте, конечно, уже не осталось незамеченным, и, солгав, я ровным счетом ничего не смог бы добиться. Поэтому я признался: «Смоленск».
Меня отправили вымыть лицо и руки, которые были черными, как у негра. Потом меня отвели в камеру. Меня покормили, никто не бил меня, не издевался и даже особо не ругал. Лишь один солдат обозвал меня «хитрым чертом», что я воспринял, скорее, как комплимент. Было похоже, что моя поимка привела весь караул в хорошее настроение.
Но отношение конвоира, который прибыл из Смоленска, чтобы забрать меня и отвезти обратно, было совсем другим. Причина была понятна: ведь я подвел его коллег. Когда мы возвращались в лагерь на поезде, он по любому поводу награждал меня ударом приклада. То же самое продолжалось примерно каждые сто метров, когда он сопровождал меня пешком примерно пять километров от станции до территории лагеря. А там меня уже ждали комендант и его люди. В караульном помещении, куда меня доставил конвоир, меня избивали до тех пор, пока все мое тело не покрылось кровоподтеками, а одежда не превратилась в лохмотья. Затем пинками меня отправили в камеру, где я пролежал три дня, каждую минуту ожидая продолжения издевательств. Но приговор, который огласил мне угрюмый ефрейтор, оказался неожиданно мягким: трое суток ареста. При этом мне только один раз в эти три дня полагалась миска супа, в оставшееся время мой дневной рацион состоял из полуфунта черствого хлеба и кружки воды. Должно быть, жизнь стала постепенно налаживаться, мрачно пошутил я про себя. Ведь в военные дни так обычно и кормили в лагерях для военнопленных.