На все четыре стороны
Шрифт:
— Я не совсем понимаю, почему Россия вдруг сделалась таким уж востоком, — сухо заметила Алена. — В смысле географическом? Или для французов она до сих пор дикая Азия?
— Ради бога, извините, — пробормотал козлобородый. — Я вовсе не хотел задеть ваши патриотические чувства. Это просто ужасно, до чего обидчивы русские и вообще славяне! Я знавал одну обидчивую даму.., она была полька…
— И красавица? — не удержалась от реплики Алена.
— Все еще да, хотя ей уже.., м-м.., хотя ее первая молодость уже далеко позади, скажем так, — изысканно выразился козлобородый, но у нашей героини, первая молодость которой тоже была уже позади, немедленно испортилось настроение. Она ненавидела выражение «первая молодость», потому что оно напоминало ей о знаменитой булгаковской осетрине,
«Да ладно, потом!» — подумала она, уже входя в подъезд Марининого дома, но немедленно забыла о маскарадной экипировке опять… И, как выяснится впоследствии, правильно сделала, потому что никакой карнавальный костюм ей не понадобится. Так уж было предопределено!
Еще она забыла проверить, все ли листочки пересняла, и вспомнила об этом только дома. Нет, слава богу, ничего не пропустила, ни одного разворота, правда, один из них оказался перекрыт закладкой, а Алена этого не заметила, поэтому посреди текста образовался белый прямоугольник с сердечком в центре и столбиком цифр, в оригинале бледно-лиловых, а теперь ставших черными и очень четкими. В центр сердечка попало слово «бросил».
Смешно! Кто кого? Некий И, некую АЛ Ну уж нет, это она его бросила, она, она, она! Алена открыла книгу и нашла эту страницу. Оказалось, что какой-то врач новочеркасского госпиталя не просто бросил своих раненых без присмотра, но и выдал их на растерзание красным. Алена от руки восстановила текст в своей копии, а потом настало время идти гулять с Лизочкой.
Времени было три часа ночи — я как раз незадолго до этого слышала, как били часы на старой башне… Она стояла над Свией, но удары колокола разносились в ночной тиши через весь город, даже до тюрьмы достигали, хотя услышать их можно было только таким настороженным слухом, какой был у меня тогда. И вот лишь только стих последний глухой удар, как я услышала эти шаги, возню в коридоре и также женский плач, жалобный такой плач, ну просто детский. Вот, подумала, уже и детей начали хватать!
Шаги остановились у нашей двери. Я едва успела откатиться от порога и вскочить на свои нары, вернее, на их краешек (спала я рядом с одной из воровок, с самого краю нар), как загремел засов, дверь открылась, из коридора легла полоса света. Надо сказать, что одним из немногих электрифицированных зданий в Свийске была именно тюрьма, и первое, что сделали большевики, взяв город, это восстановили работу электростанции, поэтому и днем, и ночью в коридорах тюрьмы горел свет, а в камерах его, слава богу, на ночь выключали, может быть, экономили мазут или солярку, или на чем там работал электрический движок! Так вот, в полосе света я увидела две фигуры охранников, которые, зажимая под мышками винтовки, волокли в камеру какую-то женщину. Она молчала, лишь, изредка громко всхлипывая, билась между ними, пытаясь вырваться, а они, тоже молча, силились ее удержать и перетащить через порог. Какое-то время длилась эта борьба, потом, конечно, охранники заставили пленницу перешагнуть порог, толкнули, захлопнули дверь, заложили ее засовом и ушли. И все это — не проронив ни слова. Но за те мгновения, пока женщина еще билась на пороге и была освещена, я успела увидеть ее — и до глубины души поразилась странности ее облика!
Она была босиком и одета в смятый розовый шелковый пеньюар. Волосы, которые сначала показались мне черными, были распущены.
Но вот ее втолкнули в дверь, прогремели засовы, воцарились темнота и тишина.
Какие-то мгновения я ничего не видела и не слышала. Женщина стояла, тоже ничего не видя со свету, очень тихо, почти не дыша. Потом из ее горла вырвался всхлип, затем еще один, еще.., и она заплакала, да так жалобно и горько, что если бы я не видела только что ее зрелой, стройной и статной фигуры, я могла бы сказать, что плачет ребенок. Чувствовалось, что бурные рыдания рвались наружу из ее груди, но она сдерживалась, словно была брошена в клетку к неведомому спящему чудовищу и боялась разбудить и обозлить его своими стенаниями.
Тем временем глаза мои привыкли к темноте. Вдобавок на улице сбоку от нашего окна стоял фонарь, который освещал тюремный двор и давал какое-то количество света в камеру. Обычно этот свет мешал мне спать, но сейчас я радовалась ему, потому что он освещал странную женщину и позволял видеть то, что она делает.
Хотя, честно говоря, ничего такого особенного она не делала: просто стояла, всхлипывала и вглядывалась в темноту, пытаясь понять, куда попала.
Наша камера продолжала спать тяжелым, крепким, каменным сном. Одна я бодрствовала, но лежала тихо, почему-то даже задерживала дыхание.
Тем временем женщина сделала несколько осторожных шагов по камере. Легкий шелест сопровождал каждое ее движение — это шелестел дорогой шелк пеньюара. Я невольно улыбнулась — давным-давно не слышала таких мирных, таких женских звуков! Новая обитательница нашего узилища тихонько продвигалась между нар, и я поняла, что она выискивает место, где можно прилечь. Но камера была переполнена, и мы спали на нарах по двое. Единственное, повторяю, свободное место было рядом с убийцей тирана-мужа. Другие женщины как-то все разбились по парам, ей пары среди нашей сестры не нашлось, ну а мужчины до смерти ее боялись, оттого предпочитали тесниться по трое, только бы не оказаться вместе с ней. Вдобавок от нее шел какой-то невыносимый, почти звериный дух, и даже в том спертом воздухе, который царил в месте нашего заточения, он был отвратителен. И вот я увидела, как новая обитательница камеры в поисках свободного места направляется прямо к этим нарам!
И тут меня что-то словно бы толкнуло.
— Погодите, — шепотом сказала я, — не ходите туда, ложитесь вот здесь.
И встала с нар.
Как подумаю, что вся моя жизнь сложилась бы иначе, если бы я промолчала тогда… Может быть, я была бы уже мертва, а может быть, жива, но не испытала бы столько горя.., счастья… Не знаю! Это была бы уже другая жизнь, и что толку думать о ней, какой смысл гадать.
Даже сама не пойму, что заставило меня заговорить. Жалость, наверное, что эта бедная женщина, и так настрадавшаяся (весь ее растерзанный, странный облик говорил о перенесенных страданиях), принуждена будет провести ночь бок о бок со звероподобной убийцей, а утром увидит рядом с собой ее тупую, жуткую образину. Жалость, да… Я вспомнила, как сама попала сюда, как мне было тяжело, как никто не обращал на меня внимания и не сделал даже попытки помочь прижиться на новом месте.
Словом, я встала с нар и показала ей, чтобы она ложилась на мое жалкое ложе.
— А где же ты станешь спать? — пробормотала она чуть слышно.
В голосе ее чувствовался легкий акцент. Так могла говорить по-русски иностранка, но я не могла понять, какой это акцент.
— Ничего, — прошептала я в ответ. — Я лягу на полу, там дышать легче. Я люблю спать на полу.
И я снова бросила на пол свой пыльник, который заменял мне матрас и одеяло.
Глядя, как я устраиваюсь, женщина стащила свою безрукавку, легла на нары и накрылась ею. Потом чуть приподнялась на локте и шепнула мне: