На всех фронтах
Шрифт:
Очень скоро лейтенант Гудзь убедился, что по приказу полковника Пушкина недавние курсанты делали невозможное. А пока он уяснил, что «хозяйство» — это тридцать вторая танковая дивизия и что полковник Пушкин — ее командир.
— Подождите попутную машину, — предложил дежурный по комендатуре. — Впрочем, быстрее доберетесь пешком.
Павел не стал ждать попутную. Шагая к Стрыйскому парку, знакомился с новым для него городом. Старинные дома с крохотными балкончиками. Узкие улицы, мощенные серым булыжником. Высокие чугунные ограды. Но больше глухих каменных заборов, напоминающих миниатюрные крепости.
Бросилось в глаза: в городе было много военных, и все куда-то спешили. Невольно и лейтенант прибавил шаг. Шел от ориентира к ориентиру, не выпуская из поля зрения Висячий замок.
Оказалось, от вокзала пешком Павел добирался не один. Несмотря на вечерний час, группу только что прибывших офицеров принял начальник штаба шестьдесят третьего танкового полка капитан Егоров. Он много не говорил, но сказал самое важное:
— Скоро, возможно, начнутся боевые действия. Поэтому квартир в городе не ищите. Располагайтесь в казарме.
Молодые офицеры недоуменно переглянулись. Все люди грамотные, только утром в «Правде» прочитали сообщение ТАСС. А там — черным по белому: кто распространяет слухи о близкой войне с Германией, тот чуть ли не провокатор.
Капитан Егоров никак не был похож на такого человека. Мягкая, еле заметная улыбка на усталом лице располагала к доверию.
В субботу двадцать первого июня лейтенант Гудзь заступил дежурным по полку. За высоким деревянным забором в Стрыйском парке играл духовой оркестр. Звучал полонез Огинского «Прощание с родиной». Щемило сердце. Еще какие-то две недели назад эта мелодия вечерами наполняла берег Волги, где отдыхали саратовцы. Однажды в увольнении кто-то из курсантов шепнул:
— Огинский сочинил полонез во Львове. Там, куда ты, Паша, едешь.
Тогда, в Саратове, музыка ничего не говорила о Львове, больше о Водычском техникуме. Последнюю ночь перед выездом в Сатанов Павел просидел с сокурсниками на скамейке бульвара. Ночь была мягкая, как вата, а на душе колючая тоска: только сдружился — и уже прощай.
Над Стрыйским парком, славно привлеченная музыкой, зажигалась первая звезда — Марс. Звезда была багровой и немигающей.
Она горела ярко, словно электролампочка.
И вдруг выкрик:
— Ребята, никак самолет!
Самолет летел, как планер. На него падал свет зари. Самолет казался розовым. Его беспечный полет продолжался недолго. Ударили зенитки. Кучные дымы разрывов легли за фюзеляжем.
— Так и сбить недолго.
Каждый подумал, что это ученья. Самолет развернулся и ушел на запад. В Стрыйском парке музыка продолжалась. Там, наверное, никто не заметил ни самолета, ни зенитного залпа скорострельных пушек.
Из штаба дивизии поступила телефонограмма: усилить бдительность. В первом часу ночи послышался тяжелый прерывистый гул. Зенитки располосовали небо. На аэродром упали первые бомбы, несколько разорвалось около казарм танковой дивизии. Завыла сирена. Тревога срывала людей с коек, гнала в парк боевых машин. Командиры подбегали к дежурному, переспрашивали: «Учебная или боевая?» Никому не хотелось верить, что это война.
Первым из старших начальников прибыл комбат Константин Хорин. Он приказал лейтенанту Гудзю сдать дежурство согласно боевому расчету и следовать в парк, в свой взвод.
Командир первого батальона, оказывается, не спал, как потом признавался: «Двадцать первого июня душа была не на месте». Он, привыкший все рассчитывать, тогда прикинул: фашисты нападут в неподходящий для нас момент — в субботу или в воскресенье. Он так и сказал жене: «Нападут, когда порядочные люди спят». И еще он говорил: «Боец войну чует за неделю, командир — за месяц, полководец — за год».
Во взводе лейтенант Гудзь отдавал команды, и первой была: «Следовать на загрузку боеприпасов». Загрузились быстро. Заняли место в колонне батальона. Павел невольно залюбовался своим комбатом. В комбинезоне, затянутый в ремни, чисто выбритый. Видя комбата, танкисты чувствовали себя уверенно.
— Всыплем Гитлеру!
— Теперь-то будем газовать до самого Берлина.
Никто не думал о смерти. Все рвались в бой. Фашистов ненавидели. Прежде всего за Испанию.
Далеко за Львовом нагнал рассвет. Колонна растянулась по шоссе. Но взводы держались кучно. Лейтенант Гудзь — командир взвода управления первого батальона. Взвод — хозяйство немалое: пять танков КВ, два Т-26, два броневика и одна «эмка». По колонне передали: впереди — немцы. И команда командиру взвода управления:
— Направление атаки — вдоль шоссе.
Первый бой! За спиной восходит солнце, и его лучи озаряют серую извилистую ленту дороги, густые заросли холмов, телефонные столбы с натянутыми проводами, соломенные крыши, спрятанные в зелени хуторов.
Небо чистое — ни единого самолета. В атаку выходят КВ. Все пять. Слева два, справа два. Танк лейтенанта в центре. Машина идет по шоссе ровно. За рычагами механик-водитель Галкин — ленинградец. Танкист не из обычных. В недавнем прошлом испытатель КВ.
Пушка заряжена осколочным. Глаз, обостренный до предела, выискивает противника. Всюду зелень, зелень. И только вдалеке, на самом пригорке, поваленный синий телеграфный столб. Первая мысль: почему синий? Столб резко сдвинулся в сторону, повернулся торцом к танку. Гудзь, действуя за наводчика, успевает прицелиться. Столб сверкает вспышкой. Гудзь нажимает на педаль спуска.
Почти одновременно раздается выстрел и оглушающий удар по броне. В боевом отделении запах окалины.
Слышно, как в мозгу пульсирует кровь: голова звенит, но мысль работает четко, связно, как на полигоне.
Секунда… Вторая… Тишина. Обостряется чувство ожидания следующего удара. Его нет. Рука невольно прикасается к броне: выдержит — не выдержит? Память на мгновение высвечивает давнее.
Ранняя весна. Пахнет оттаявшим прелым листом и конским навозом. Отец в старой, влажной от пота папахе готовится к пахоте, запрягает лошадь. Лошадь после зимы тощая, уже начинает линять. Отец заскорузлой рукой гладит ей спину: «Вытрымай, вытрымай». Лошадь понимает, значит…
Танк молчит, словно прислушивается к танкистам.