На всех фронтах
Шрифт:
— Он будет ползти как черепаха, — энергично говорил Хорин и едко ухмылялся. Своим видом комбат показывал, что сейчас главное — на поле боя проявлять искусство. Бить как можно лучше и держаться как можно дольше.
Он хотел, чтобы товарищи его понимали. Его, конечно, понимали. Пожалуй, лучше других понимал комдив, полковник Пушкин.
В июле редко выдавались минуты затишья. Батальон Хорина — по существу, танковая рота, — как ферзь в шахматной игре, волею полковника Пушкина перебрасывался на самые опасные участки — на острие танковых клиньев противника. В дивизии батальон был на особом счету. Заприметили его и немцы. «Юнкерсы», словно воронье, все время висели над ним черными тенями.
Благодаря своим неуязвимым КВ батальон чувствовал себя хозяином. Это чувство вселял в людей капитан Хорин. Комбат приучал подчиненных считать.
— Без математики в бою делать нечего, — твердил он при каждом удобном случае.
Лейтенант Гудзь запомнил, что на войне Хорин отдавал предпочтение алгебре:
— Бойцу на пользу арифметика, командиру — алгебра. Бой есть решение в голове и на местности уравнения со многими неизвестными. Поэтому без алгебры никак нельзя.
Любил комбат математику. Однажды лейтенант Гудзь застал его за расчетами, вычислял он формулу приведения к нулю темпа наступления противника. По его формуле выходило, что, если навязывать бои из засад, выводя из строя танки, при существующем соотношении сил можно сбить темп с двадцати километров в сутки до пяти, а там подоспеют наши резервы.
— Каждый отвоеванный день — это четыре танка Харьковского завода, — прикидывал Хорин и, видя сомнение в глазах лейтенанта, уточнял: — Может, больше, может, меньше. Не в этом суть. Не дать немцу ехать, пусть идет пешком. Мы его как-никак спешиваем.
При этом комбат хитро подмигивал. Ну при чем тут математика, думал Гудзь. Подвезли бы вовремя боеприпасы — в танках осталось по три-четыре снаряда, забрали бы раненых — второй день лежат ребята на дне оврага, ожидая грузовика, почти каждая машина нуждается в ремонте — давно уже складом запчастей стали подбитые танки, доставили бы почту — каждый танкист ждет писем больше, чем передышки.
За каждой цифрой он видел своих товарищей, черные дымы горящих танков, слышал голос комбата Хорина:
— Паша, ты такие уравнения решаешь, какие не снились ни Абелю, ни Галуа, не говоря уж о Диофанте, был такой мудрый математик в древности.
— Я просто воюю, жгу танки, — отвечал лейтенант.
— Это и есть, Паша, алгебра. Наша, разумеется. После войны многое уточнят, пересчитают… Только чтоб за цифрами нас не забыли.
ГОРЬКАЯ ПОБЫВКА
Опустошительными пожарами догорал июнь сорок первого. Дивизия, благополучно проскочив Львов и не потеряв ни одной машины, снова заняла свой участок фронта. Командарм дал танкистам возможность привести в порядок себя, технику и, конечно же, отдохнуть. Бойцы это заслужили. Так и сказал.
На горизонте зеленели садами знакомые с детства села, родные места лейтенанта Гудзя. Тоской по дому щемило сердце: завтра-послезавтра и эти места будут оставлены. Лейтенант не выдержал, обратился к капитану Егорову:
— Отсюда недалеко Сатанов. Если отпустите, к вечеру вернусь.
— У тебя там кто?
— Мать.
Пошли к комдиву. Полковник Пушкин распорядился выписать отпускной на одни сутки. Собрали отпускника скоро. Вещмешок нагрузили гостинцами: сахаром и консервами. Егоров приказал взять автомат и две «лимонки». Как-никак фронт был рядом. Кто-то предложил взять шашку — для форсу. Павел взял, памятуя, что еще в детстве мечтал пройтись родными Стуфченцами с кавалерийской шашкой на боку.
Попутная полуторка подбросила счастливого лейтенанта прямо к хате. Пыльный и веселый, вбежал он на знакомое крыльцо.
— Мамо!
В ответ — тишина. Сердце дрогнуло. Первое, что пришло в голову: мать эвакуировалась. Но почему же тогда дверь не заперта? Придерживая шашку, шагнул через порог. В сенцах знакомо пахло старым сеном и мышами. Павел потянул на себя перекошенную дверь.
— Мамо!
Мать лежала в постели, она силилась подняться — и не могла. Темная лицом то ли от загара, то ли от работы, она вдруг показалась маленькой и совершенно беспомощной.
Мать улыбнулась — так может улыбаться только мать.
— Пашуня!.. Живой?
— Как видишь.
— А в селе говорят, Красная Армия уже отвоевалась.
— Мы, мамо, только начинаем, — сказал Павел. — А вот что с тобой? Тебе ходить нельзя?
— Ногу переехало. Телегой.
Мать пыталась показать, где у нее лежит паляница, где сало. Сын с дороги небось проголодался. А сын, попив домашней колодезной воды, достал из вещмешка гостинцы…
Не заметил, как за разговором закрылись веки. С самого начала войны спать доводилось не больше двух-трех часов в сутки, да и то в танке или под танком. А тут родная хата, домотканое рядно, пуховая подушка.
Проснулся Павел на закате солнца. Все тут было необычно. Не грохотали дизеля. Не стреляли пушки. На выгоне беспечно паслись гуси. Привязанный к колышку, мычал теленок. Над сараем кружил аист…
За годы службы привык держать в памяти всю землю. Везде была война. Еще утром читал ночной выпуск «Красноармейского слова». Дивизионка писала, что лейтенант Савельев, возглавлявший группу разведчиков, захватил в плен немецкого ефрейтора. На допросе пленный рассказал, что их дивизия сформирована из охранных отрядов нацистской партии. Дивизия участвовала в боях во Франции и Греции и предназначается для решающего удара на одном из главных направлений Восточного фронта.
Павел видел этого немца три дня назад. Запомнил: у него в петлице череп с перекрещенными костями. Его вели разведчики в штаб дивизии. Около КВ немец остановился и, как показалось Павлу, съежился, словно уменьшился в размерах. Такую машину он, видимо, еще не встречал…
В Стуфченцах заходило солнце, как до войны. На скамейке под яблоней о чем-то тихо беседовали соседи. Павел догадался: ждут, пока он проснется. Здесь война уже коснулась каждого. Ровесники Павла ушли на фронт. Каждый день колхозники отправляли подводы в Сатанов — спешно вывозили зерно.