На вулканах
Шрифт:
Поскольку введение чрезвычайного положения было совершенно необоснованно с научной точки зрения и за время его действия не случилось и намека на извержение, администрация сочла мое присутствие излишним. Была предпринята попытка воспрепятствовать моему возвращению на Гваделупу и заставить меня лететь из Кито прямо в Париж. Тем не менее 29 августа я прибыл в Пуэнт-а-Питр - к радости одних и откровенному неудовольствию других.
Ознакомившись с результатами наблюдений коллег, выслушав разноречивые мнения о характере вулканической деятельности и убедившись, что со времени моего первого посещения вулкана шесть недель назад ничего существенного не произошло, я заключил, что эвакуация была неоправданной. Для пущей верности я решил проверить свой вывод на месте,
В роли живой мишени
Когда рано утром мы вышли из вулканической обсерватории, устроенной на берегу моря в трехвековой давности каземате форта Сен-Шарль, нас было девять человек. Сейчас под бомбами, уткнувшись в глину, лежали пятеро. Двое наших химиков, Фэвр-Пьерре (по прозвищу Йети) и Роз-Мари Шеврие, откололись от группы час назад; они отправились на Эшельский перевал к фумаролам у вершинного конуса, чтобы снять показания приборов и взять ежедневную порцию проб. Значит, не хватало еще двоих. Они исчезли сразу после начала извержения, когда я крикнул: "Бежим!" Где они сейчас? Живы? Или уже погребены под одной из громадных глыб?
От матери я унаследовал беспокойный характер, который доставляет мне немало хлопот и в обыденной жизни. Но когда кто-то из близких людей оказывается в опасности, тревога начинает буквально раздирать меня на части. Перед глазами отчетливо возникли лица двоих пропавших: проводника горноспасательной службы Жозе Ортега, надежного спутника всех моих хождений по Суфриеру, и геолога Ги Обера, всегда с шуткой на устах. Куда они могли деться? Не видя их, я изводился от беспокойства.
Между тем, вулканическая бомбардировка продолжалась без передышки. Куски породы сыпались устрашающе густым градом. Насколько было видно и слышно, в извержении не предвиделось ни малейшего затишья. Справедливости ради следует сказать, что и признаков усиления активности я тоже не отметил. Извержение, похоже, достигло "крейсерской скорости", и этот ритм не оставлял никакой надежды на спасение.
Мозг продолжал дисциплинированно фиксировать цифры. Часы показывали 10.35, когда мне удалось грязными пальцами стереть с циферблата налипшую глину и засечь время. Каждую минуту в моем поле зрения падали один-два громадных обломка и тридцать-сорок кусков, которые я квалифицировал как "крупные" (дождь мелких осколков я не учитывал). Из кратера на высоту двадцать-двадцать пять метров с ревом вырывалась начиненная камнями колонна пара диаметром десять-пятнадцать метров. В минуту меня ударяли пять-шесть камней... Подсчеты позволяли спокойно дожить отпущенные мне мгновения.
Потом я задал себе вопрос: а почему, собственно, ты лежишь спиной к кратеру, хотя именно там происходит самое интересное? Самоанализ в подобных обстоятельствах может показаться странным, почти смешным... Пришлось признаться, что вид четырех спутников, сбившихся в кучу в двадцати метрах по соседству, действовал ободряюще, подтверждая справедливость истины о том, что на миру и смерть красна. Когда же я поворачивался и глядел, как тысячи скальных обломков темной колонной взлетали ввысь среди вихрей белого пара (заслоняя солнце, он приобретал беловатый, зловеще тусклый оттенок), я пронзительно ощущал груз одиночества. Буйство природы всегда подавляет своей мощью, рядом с ним наше существование обретает истинный масштаб, оказывается до крайности уязвимым и хрупким. Вот почему я с таким облегчением откидывался на левый бок, вид бурого, покрытого грязью и усыпанного камнями склона, над которым колыхалась пепельная завеса, действовал успокаивающе. Налицо были признаки жизни - столь же уязвимой, как и моя, но живой жизни четыре ярких пятна, прижавшихся друг к другу на небольшом удалении. Ярко-желтый резиновый плащ принадлежал Аллегру, а красная куртка, кажется, Марселю Бофу. В чем были остальные, вылетело из головы.
Камень стукнул меня в колено, и я дернулся от боли. Как ни странно, это был первый ощутимый удар за четыре минуты. Все предыдущие оказались не сильнее тех, что я привык "ловить", занимаясь в юности боксом. Но колено! Я согнул и разогнул ногу: действует. Пощупал колено сквозь коросту грязи, облепившую комбинезон: больно, но перелома, похоже, нет.
– Какая разница, сломано колено или нет? Конечный результат все равно один...
Теперь я громко разговаривал сам с собой!
– Не смей говорить вслух, - одернул я себя. И добавил: - Лучше наблюдай за извержением!
Хорошо помню, как в черные годы оккупации я боялся, что не сумею до конца оправдать надежд товарищей. Всех нас, участвовавших в Сопротивлении, мучил вопрос: а как ты поведешь себя под пыткой? Мы знали, как следовало себя вести в подобных случаях, но не знали, хватит ли у нас на это сил. Мне казалось, что физическую боль я смогу вынести, но кто знает? Здесь все было гораздо проще, в перспективе - пара ушибов, а затем смерть. Хорошо бы, чтоб сразу, без мучений.
Меня даже удивило, с каким равнодушием я ждал наступления неизбежного конца. Никакого страха за себя. Жаль, конечно, что приходится уходить из жизни сейчас, когда впереди ждало еще столько интересного и занятного. Куда больше душа болела за родных и близких, которым моя гибель принесет столько горя. Сам я, привыкнув в своей профессии иметь дело с геологическими периодами, где единицей отсчета служат миллионы лет, давно уже осознал эфемерность человеческой жизни. Поэтому, видимо, и не испытывал никакого трепета, оказавшись теперь перед дверью с надписью "Выход", с таким же успехом это могло произойти не на вулкане, а в будничной обстановке, в Париже или загородном доме. Парой лет больше или меньше - какая разница? Трагедией это становится для тех, кого оставляешь.
Откуда взялось такое смирение? Прежде я не замечал его за собой. Мне часто доводилось бывать на волосок от гибели - в горах, на фронте, во время подводных погружений, при исследовании пещер, на вулканах, в подполье короче, чаще, чем выпадает среднестатистическому человеку, и никогда в минуты опасности я не испытывал паники. До или после - бывало, но в решительный момент никогда. Правда, почти всегда все разворачивалось быстро, и я мог в той или иной степени контролировать положение. Действуя активно, поневоле держишь себя в руках. Здесь же, на Суфриере, я оказался обречен на полную пассивность, нескончаемое ожидание развязки.
При мысли о родных и нескольких дорогих друзьях на глаза навернулись слезы. Они будут очень переживать. Зато какое удовольствие ждет горстку моих врагов... Я взглянул на часы 10.43. Это тянется уже больше восьми минут.
Извержение, между тем, было преинтереснейшее! Еще раньше, услышав описание событий, случившихся 8 июля и 12 августа, я засомневался, похоже, что речь вопреки впечатлениям шла не о взрывах. И вот теперь мы получили яркое подтверждение этому. Обидно, что не доведется поведать об увиденном коллегам, особенно моим друзьям-итальянцам, Джордже Маринелли и Франко Бербери, с которыми мы облазили столько вулканов во всех частях света... Они бы по достоинству оценили рассказ. Взрыв - явление, при котором интенсивность процесса достигает пика за доли секунды, мгновенная разрядка. Здесь же все протекало иначе: на протяжении двух минут мощность нарастала и, достигнув максимума, не падала до нуля, как после взрыва, а держалась на предельном уровне... целую вечность!
Спохватившись, я сообразил, что пока был занят анализом явления, ничего не случилось. Я по-прежнему лежал в нелепой позе, но живой! Четверо спутников тоже подавали явные признаки жизни. Каким-то чудом (каким только?) никто не был ранен...
Почти тут же увесистый камень стукнул меня в правый бок. Удар получился сильный, сильнее прежних, но, как и раньше, особой боли я не ощутил. Достаточно было камню оказаться на десяток кило тяжелее, и все, точка. Перед взором опять возникли лица близких. Как все-таки омерзительно служить лишь живой мишенью...