На Юг, к Земле Франца-Иосифа
Шрифт:
Как мы ожидали, так и случилось. Проснувшись утром, мы увидели Нильсена уже окоченевшим. Никто из нас ночью не слыхал ни возни его, ни стона. Он даже не сбросил одеяла, которым мы накануне завернули его. Лицо его было спокойно и не обезображено предсмертными муками, и странно, но на нем не было заметно той страшной желтизны или восковой бледности, которая делает ужасным лицо поконника. Лицо Нильсена было, как у живого, разве что только краска лежала па нем слишком резкими пятнами. Но с первого взгляда это не бросалось в глаза, и Нильсена можно было принять за живого спящего человека, если бы не приоткрытые мертвые глаза и не окоченелость тела. По-видимому, он умер спокойно, тихо, как заснул, не приходя в сознание.
Часа через 2 или 3 мы вытащили своего успокоившегося товарища из нашего шалаша и положили на нарты. Саженях в 150 от берега, на первой террасе, была сделана могила. Могила эта не была глубока, так как земля сильно промерзла; даже камни под верхним слоем так смерзлись, что без лома невозможно было оторвать их, и нам пришлось только разбросать верхний слой. К этой могиле был подвезен Нильсен на нартах, и в ней его похоронили, наложив сверху холм из камней. Никто из нас не поплакал над этой одинокой, далекой могилой, мы как-то отупели, зачерствели. Смерть этого человека не очень поразила нас, как будто произошло самое обычное дело. Только как-то странно было: вот человек шел вместе с нами три месяца, терпел, выбивался из сил, и вот он уже ушел, ему больше никуда не надо, вся работа, все труды и лишения пошли «насмарку». А нам еще надо добраться вон до того острова, до которого целых 12 миль. И казалось, что эти 12 миль такое большое расстояние, так труден путь до этого острова, что Нильсен просто не захотел идти дальше и выбрал более легкое. Но эти мысли только промелькнули как-то в голове; повторяю, что смерть нашего товарища не поразила нас. Конечно, это не было черствостью, бессердечием. Это было ненормальное отупение перед лицом смерти, которая у всех нас стояла за плечами. Как будто и враждебно поглядывали теперь мы на следующего «кандидата», на Шпаковского, мысленно гадая, «дойдет он, или уйдет ранее». Один из спутников даже как бы со злости прикрикнул на него: «Ну, ты чего сидишь, мокрая курица! За Нильсеном что ли захотел? Иди, ищи плавник, шевелись!» Когда Шпаковский покорно пошел, по временам запинаясь, то ему еще вдогонку закричал: «Позапинайся ты у меня, позапинайся». Это не было враждебностью к Шпаковскому, который никому ничего плохого не сделал. Не важен был теперь и плавник. Это было озлобление более здорового человека против болезни, забирающей товарища, призыв бороться со смертью до конца. Казалось, так просто бороться: не слушаются, запинаются ноги, а я вот возьму и нарочно буду за ними следить и ставить в те точки, куда я хочу. Не хочется шевелиться, хочется покойно посидеть, – нет, врешь, не обманешь, нарочно встану и пойду. Разве это трудно? Ну, конечно, со стороны виднее все ошибки, и вот стоящий «в стороне», видя ошибки товарища, предостерегающе кричит ему: «Позапинайся ты у меня…» Это «запинание», когда ноги подгибаются, как парализованные, очень характерно. Я ему сначала не придавал значения, объясняя долгим сидением в каяке в неудобной позе, со скрюченными ногами. Такие «запинания» и даже полный отказ ног от работы бывали и у меня по выходе из каяка, но, обыкновенно, после пяти минут «гимнастики» ногами, лежа на спине, все проходило. Но у Шпаковского это не прошло со вчерашнего вечера. У Нильсена тоже началось с ног, потом стал плохо слушаться язык, а после он не мог уже грести: не слушались руки. У Шпаковского теперь уже не выходят некоторые слова, язык как бы потерял свою гибкость. Больной, должно быть, сознает все это; может быть, он нарочно меньше и говорит, а когда надо что-нибудь сказать, то он медленно и старательно выговаривает некоторые слова, но видя, что из этого ничего не выходит, как будто смущается и замолкает.
Утром мы видели два раза гаг, летавших стайками, по 5 и 8 штук, по направлению к северному берегу острова Белл. В надежде найти там гагачьи гнезда, а кстати посмотреть то место, которое у меня на карте называется «гавань Эйра», мы пошли туда. Гнезд не нашли, да и трудно предположить, чтобы они могли здесь быть, так как берег каменистый, занесенный снегом и без мха, в котором гаги любят делать гнезда. По всей вероятности, они летели куда-нибудь далее на север. «Гавань Эйра» тоже ничего из себя не представляла: это, должно быть, пролив между островом Белл и островом Мабель. Пролив этот был покрыт льдом.
Вечером мы увидели трех моржей, подплывающих к острову в том месте, где стояли наши каяки.
На всякий случай мы поспешили вытянуть каяки на берег, опасаясь, как бы моржам не пришла фантазия попробовать клыком, из чего они сделаны.
Странно, нам показалось, что это все те же моржи, с которыми мы вчера имели бой. Два из них все время ревели и плыли как-то вертикально, будто продолжая поддерживать третьего. Подплыв близко к берегу, моржи посмотрели на нас и скрылись. Неужели это вчерашние моржи продолжают носиться целые сутки со своим убитым детенышем и оплакивать его? Или, может быть, они приносили его нам, желая укорить нас в его смерти? Нет, этого не может быть: должно быть, они издали приняли наши каяки за лежащих на льду моржей и хотели по привычке улечься с нами рядом, но, увидев, что ошиблись, поспешили скрыться.
На этом острове мы нашли несколько кусков плавника и несколько китовых позвонков.
Теперь нас осталось из 11 человек только восемь: четверо на каяках, а четверо где-то на Земле Александры.
Каяк Луняева больше моего и со смертью Нильсена он облегчился. Поэтому из моего каяка в него положили большую часть патронов, мои книги, записки и посуду.
Часа в 3 ночи мы отправились далее к мысу Флора. Погода была великолепная, тихая, солнечная, и все предвещало хорошее плавание. У южного и восточного берегов острова Белл был плавучий лед, но редкий, и между ним можно было лавировать. Далее же весь пролив Мирса (Майерса), отделяющий мыс Флора от острова Белл, был совершенно чист ото льда. Только далеко влево, в глубине пролива, виднелся лед. Пролив в этом месте шириною около 10 миль, но мы, не задумываясь, плыли по прямому направлению на мыс Флора, который был очень хорошо виден. Провизии у нас было только по одному сырому нырку на каждом каяке, но на острове мы хорошо поели и никак не ожидали, что произойдет с нами. А произошло с нами следующее.
Часа через полтора или два нашего плавания, когда мы были приблизительно в середине пролива, подул сильный NO ветер, который быстро стал крепчать и через полчаса дул из пролива, как из трубы, разводя крутую зыбь. Вместе с ветром нас, по-видимому, встретило и отливное сильное течение, тоже из пролива, и нас стало относить в море. Еще недавно спокойного, как зеркало, пролива нельзя было узнать: из пролива понесло лед, накрыл туман, каяки наши заныряли по волнам, и нас поминутно обкатывало срываемыми ветром гребнями волн. Каяки наши были легкие, но на передней части их лежали тяжелые нарты, благодаря чему нас или ставило бортом к волне или, когда удавалось провернуть каяк и держать против волны, он сильно зарывался носом и принимал воду.
Незаметно, в тумане и между плавучим льдом, мы потеряли из виду второй каяк. Острова закрыло мглой, но мы видели, что нас быстро сносит, быстрее, чем лед, глубоко сидящий в воде.
Бороться с ветром и течением на этой зыби было невозможно; мы решили подойти к какой-нибудь большой льдине и вылезти на нее. Так мы и сделали: выбрали побольше айсберг, пристали к нему с подветренной стороны, вылезли сами и вытащили каяк.
Сколько сидел в воде этот айсберг, не знаю, но над водой он возвышался более двух сажен. Волны с шумом ударяли в эту ледяную скалу, но она была незыблема и только медленно шла по ветру.
Другого каяка мы не могли рассмотреть с высоты этой льдины, да и мудрено было бы в этой мгле что-либо увидеть дальше 15 сажен. Забравшись на айсберг, мы воткнули в его вершину мачту и подняли флаг в надежде, что если Луняев увидит его, то догадается тоже забраться на какую-нибудь льдину. О плавании на каяке нечего было и думать до тех пор, пока не утихнет ветер, а так как мы порядочно устали, то решили лечь спать. Наверху айсберга было холодно и изрядно продувало; но у нас были две малицы, и мы прибегли к очень употребительному способу спанья, которым нам не раз приходилось пользоваться ранее. Надев на себя малицы, но не продевая рук в рукава, мы легли на вершине айсберга в небольшой ямке, друг к другу ногами так, что ноги Конрада приходились у меня в малице, за моей спиной, а мои ноги – в малице Конрада, за его спиной. Конечно, сапоги предварительно мы сняли и были только в одних теплых носках. Тогда оставалось только хорошенько подоткнуть под себя полы обеих малиц, чтобы они закрывали одна другую, так сказать «заделать все щели». После этого мы втягивали головы обратно внутрь малицы, и никакой холод нам уже был не страшен. Подучалось, таким образом, нечто вроде «двухспального мешка». Тепло там до духоты, и дышать приходится через воротник малицы, около которого и держишь голову.
Зимой, в мороз, воротник от дыхания покрывается инеем и леденеет. Таким образом мы заснули и безмятежно спали не менее 7 или 8 часов.
Пробуждение наше было ужасно. Мы проснулись от страшного треска, почувствовали, что стремглав летим куда-то вниз, а в следующий момент наш двухспальный мешок был полон воды. Мы погружались в воду и, делая отчаянные усилия выбраться из этого предательского мешка, отчаянно отбивались ногами друг от друга. К несчастью, мы уж очень старательно устраивали себе этот мешок и полы одной малицы глубоко заходили внутрь другой; к тому же малицы перед этим были немного мокры и в течение 7 часов, по всей вероятности, обмерзли. Мы очутились в положении кошек, которых бросили в мешок и в воду, желая утопить.
Обыкновенно принято говорить, что подобные секунды опасности кажутся целою вечностью. Это совершенно справедливо. Не могу и я сказать, сколько секунд продолжалось наше барахтанье в воде, но мне оно показалось страшно продолжительным. Вместе с мыслями о спасении и гибели в голове промелькнули другие. Очень подробно пронеслись передо мною различные картины нашего путешествия: гибель Васва, Архиреева, четырех человек пешеходов, Нильсена и Луняева со Шпаковским, и вот последние мы с Конрадом… После этого можно поставить «точку», если кто-нибудь, когда-нибудь вздумал бы рассказать о нас. Очень хорошо помню, что нечто в этом роде промелькнуло у меня в голове, но сейчас же был и ответ на эту мысль: «А кто же узнает про нашу гибель? Никто!» И, кажется, всего ужаснее было почему-то именно это категорическое «Никто не узнает, что мы погибли…» Вот «там» будут считать, что мы живем где-нибудь, а мы не пережили такой страшной борьбы, и нас уже нет… Сознание возмущалось, протестовало против гибели: «А как же сон мой? К чему же было то предсказание? Не может этого быть!» Пусть мне верят, или не верят, но в этот момент мои ноги попали на ноги Конрада, мы вытолкнули друг друга из мешка, сбросили малицы, а в следующее мгновение уже стояли мокрые на подводной «подошве» айсберга, по грудь в воде. Кругом нас плавали в воде малицы, сапоги, шапки, одеяло, рукавицы и прочие предметы, которые мы поспешно ловили и швыряли на льдину. Малицы были так тяжелы от воды, что каждую мы должны были поднимать вдвоем, а одеяло так и не поймали, оно потонуло. Холодный ветер хотя и начал затихать, но все же дул еще основательно. Наши ноги были в одних носках, а так как мы стояли на льду, то они почти потеряли чувствительность. Дрожали мы от двух причин: во-первых, от холода, а во-вторых, от волнения. Зуб на зуб не попадал. Еще продолжая стоять в воде, я напрасно ломал голову, что же теперь нам делать? Ведь мы замерзнем! Но провидение само указало, что мы должны были делать в нашем положении. Как бы в ответ на наш вопрос с вершины льдины полетел в воду наш каяк, который или сдуло ветром, или под которым подломился лед, как подломился он под нами. Не упади каяк, или упади он не так счастливо, т. е. прорвись об острый разъеденный водою лед, я думаю, мы пропали бы на этой льдине; не имея провизии, дрожащие от холода, мы напрасно старались бы согреться, а потом вряд ли у нас хватило бы решимости что-либо предпринять.