На заре царства (Семибоярщина)

Сергиевский Николай Николаевич

Свою службу при Иоанне Васильевиче боярин Роща-Сабуров начал в чине стряпчего [23] со скромной должности воеводы одной из дальних невидных областей. Слава о его умелой распорядительности скоро достигла Москвы; он был переведен в столицу, удостоен чина-должности постельничего [24] , ведал одно время «мастерской палатой» и, в бытность в этой придворной должности, был осчастливлен царской близости — спал, случалось, в одном покое с государем. Вскоре Матвей Парменыч заслужил и расположение и милость царя: был награжден придворным чином-званием стольника [25] и в этом звании ездил товарищем посла в Англию, повидал свет, вернувшись, был вскоре пожалован должностью окольничего [26] , управлял сразу тремя приказами. Перед самой смертью Иоанна Грозного Матвей Парменыч был удостоен высшей почести: ему было сказано боярство [27] , и при венчании Федора Иоанновича он уже в золотном платье стоял в Успенском соборе на чертежном месте. Затем пошли неудачи, и сам Матвей Парменыч удалился от двора: ни с двоедушным Борисом, ни с хитрым Василием Ивановичем Шуйским прямодушный боярин ладить не мог, но чувствовал расположение к искателю приключений, к первому самозванцу Лжедмитрию. Боярин удалился на покой, всецело посвятив себя семейной жизни, воспитанию детей — сына Петра и дочери Натальи и стал с нетерпением ждать лучшего времени для Московского государства, когда бы он снова мог оказаться полезным престолу и законно избранному русскому царю. Благодаря умелому воспитанию дети выросли на славу: из Петра вышел дельный служака-воин, разделявший убеждения отца; еще молодой человек (ему не было и двадцати трех лет), он нес ратную службу в должности стрелецкого начальника — пятидесятника. Незадолго до осады Смоленска Сигизмундом он был послан из московского Стрелецкого приказа с ответственным поручением к смоленскому воеводе, боярину Михаилу Борисовичу Шеину. Осада города задержала его в Смоленске, и Петр остался нести там ратную службу, ибо именно здесь он мог послужить русскому делу. Приятно было служить под начальством такого опытного и преданного тем же убеждениям

воеводы, как Шеин. Вскоре молодой пятидесятник сумел показать свою ратную доблесть и был назначен «головой» над отрядом в пятьсот воинов. Петр стоял на верном пути, и отец за него радовался и был спокоен. Конечно, осадная служба была опасна, но кто во время всеобщей разрухи мог вообще поручиться за свою безопасность! Достойная смерть за честные убеждения была счастливейшим уделом, о котором только и могли мечтать искренние приверженцы правды, попранной врагами внешнего и внутреннего порядка. Но вот за любимицу покойной Феодосии Панкратьевны, красавицу Наташу, отец сильно беспокоился. Его дни почти сочтены. Что его может ждать, если Смутное время продлится? Топор и плаха или тюрьма и ссылка. В этом он ни на мгновенье не сомневался. Он слишком ярый приверженец законности государственности и, следовательно, слишком опасный противник врагов законного государственного порядка. Воцарись Владислав, которому он отказался присягнуть, — враги заклюют его. Он — не пешка, а носитель старого боярского имени; он осколок той могучей скалы, на которой воздвигалось грозное царствование Иоанна Грозного, беспощадного и могучего насадителя порядка и законности на Москве. На нем — след обаяния того железного правителя. Имя его всегда может привлечь сторонников, опасных для врагов. Рассчитаться с ним без стеснения пока еще боятся. Однако попытка уже была: Цыплятев занес на него руку, схватил в кулак, но раздумал и разжал его. Матвей Парменыч пока еще нужен ему, который не теряет надежды на возможность измены со стороны твердого в убеждениях боярина: ведь с каждым днем изменников из числа сторонников пословицы «против рожна не попрешь» становилось больше. Цыплятев и злоумышляет против него, и играет по-прежнему в дружбу. У Цыплятева помимо служебных соображений о тех выгодах, которые он может извлечь из Матвея Парменыча, расчет простой: лестнее стать законным зятемсильного и богатого боярина, чем взять силой дочь ссыльного или казненного отца. На худой конец он и от этого не откажется. По-видимому, решение добыть тем или иным способом Наташу твердо засело в его плешивой голове. И к тому же ясно, что из заботливо воспитанной девушки выйдет образцовая и домовитая хозяйка. Страшно Матвею Парменычу за Наташу. Не дай Бог, если она при таких условиях осиротеет. Необычайная красота сослужит ей плохую службу. Правда, она не из трусливого десятка, а, подобно отцу и брату, полна решимости, отваги и силы воли. Но на что пригодится ей в злую минуту отвага? На то разве, чтобы покончить с собой. Заступников, кроме отца, у нее нет. Брат Петр в далеком Смоленске, да и, Бог весть, вернется ли он оттуда живым. Родственников, на которых можно было бы положиться, в живых не осталось: Матвей Парменыч — единственный представитель рода Роща-Сабуровых. Имеются родственники по боковой линии, да все это люди мелкие, и в случае беды надежда на них плохая. Верный слуга Мойсей Кудекуша постоит, разумеется, за свою боярышню и жизнь за нее отдаст, но старику шестой десяток заканчивается. Бог весть, долго ли проживет. Лучший бы выход — выдать дочь замуж и в лице достойного мужа найти для нее защитника. Об этом отец давно подумывал. Были на примете и хорошие женихи, которые за счастье сочли бы породниться с боярином Роща-Сабуровым. Но сердце Наташи к ним не лежало, а против желания дочери Матвей Парменыч идти не хотел. Хотя он был человеком старого закала, но детей воспитывал разумно, считался с их желаниями вопреки современным ему понятиям о том, что основу воспитания составляет прежде всего строгость наказания, которых по мере надобности Матвей Парменыч не избегал, но не хотел видеть в детях безвольных рабов и следовать грубому правилу: «казни сына своего от юности и не ослабляй, бия младенца: аще бо жезлом биеши не умрет, но здоровее будет. Дщерь же имаши: положи на них грозу свою, да в послушании ходит, да не свою волю приемши». Воспитал он детей вопреки покачиваниям головой и оговорам кумушек без «жезла» и без «грозы», и дети выросли у него молодцами, беспрекословно послушными воле родителей и безгранично их любящими. Бывали единичные случаи, когда отец пытался вопреки убеждениям круто повернуть по-своему, но добра из этого не выходило. Поэтому и в сердечных вопросах Матвей Парменыч считался с желанием детей, хотя, пожалуй, в отношении Наташи он в глубине души и раскаивался в своей слабости. Наташа отвергла любой выбор жениха потому, что у нее давно уже появилась любовь, которая доставляла ей много тревог и, по мнению Матвея Парменыча, добром кончиться не могла. Ее избранником был тот самый боярский сын Дмитрий Аленин, присутствие которого на похоронах привлекло жадное внимание боярина Цыплятева, породило в его злобной душе ряд каверзных мыслей и заставило кликнуть из ропаты завсегдатая ее Кифу Паука…

23

Придворный чин. При несении службы во дворце главной служебной обязанностью было заведовать царской стряпней — платьем, постелью. При выходе государя в церковь нести стул и платок, во время богослужения держать шапку, в походах нести панцирь, меч и саадак (весь прибор к луку).

24

Придворная должность. Постельничий ведал государевой «постельной казной»: платьем, бельем, перстнями, печатью. Почетная обязанность — спать в одном покое с государем.

25

Почетное придворное звание. При службе во дворце стольники служили у стола государя.

26

Один из высших чинов в Московской Руси. В старину окольничие обязаны были ездить впереди княжеского поезда во время различных поездок, устраивать станы для остановок, заботиться о проложении дорог, постройке мостов.

27

Боярин — наивысший после стольника чин. Занимали высшие должности, присутствовали в государевой Думе, управляли главными приказами, назначались воеводами полков, наместниками и воеводами областей. Вели дипломатические переговоры с иностранными послами, сами ездили в качестве послов. Во время торжеств при царском дворе — при приеме иноземных послов — сидели возле государя, в «золотном» платье. Во время венчания государя стояли в Успенском соборе на особом возвышении из двенадцати ступенек — «чертежном месте».

Глава III

Студент сорбонны

Дмитрия Аленина Матвей Парменыч любил как родного сына и с радостью отдал бы за него Наталью, если бы жизнь Аленина не была осложнена сильно запутанными событиями. Дмитрий был сыном покойного друга Матвея Парменыча — Ипата Карповича Аленина, человека хотя и старинного, но захудалого рода. Дружбу с ним Матвей Парменыч водил чуть ли не с детства и, выйдя в люди, оказывал ему покровительство. Когда при Иване Грозном Матвей Парменыч в должности постельничего ведал «мастерской палатой», он добился назначения приятеля своим помощником по заведованию палатой, то есть выхлопотал для него довольно почетный чин «стряпчего с ключом». Эта придворная должность требовала высокой честности, так как он хранил ключ от государевой постельной казны. Аленин вполне оправдал доверие и, несомненно, высоко выдвинулся бы при дворе, но захворал тяжелой болезнью, дожил свой век в бедности и оставил перед смертью единственного сына на попечение другу и богатому, знатному покровителю Матвею Парменычу (вдова Аленина постриглась в монастырь). Матвей Парменыч воспитывал Дмитрия наравне с сыном. Когда Борис Годунов, ставший правителем, захотел найти сыну своему Федору сверстников для забавы и учения, Матвей Парменыч, пользуясь своими связями, пристроил Дмитрия ко двору Бориса Матвей Парменыч не любил, но к царевичу Федору относился тепло. Он был доброй души, способный мальчик, который впоследствии, наследовав отцу, мог бы стать умным, честным правителем. Надо отдать справедливость безграмотному Борису, что он принимал все меры, чтобы дать сыну совершеннейшее по тем временам образование, и выписывал для этого сведущих иноземных учителей. Следовательно, Аленину, пристроенному в товарищи к Федору, предстояла хорошая дорога. Сына своего Матвей Парменыч из неприязни к Борису не послал бы во дворец. Да в этом и не было надобности: Петр и дома мог получить нужное образование, да и будущность его была обеспечена благодаря солидным достаткам отца. А Аленину близость к царевичу сулила широкую дорогу. Словом, стоило рискнуть.

Дело пошло на лад. Дмитрий проявлял большие способности и жадно поглощал неведомую в Москве ученую иноземную премудрость. В успехах он не отставал от царственного своего товарища и даже раньше его научился не только разбираться в карте Московского государства, но даже вычерчивать ее — знание по тем временам никому не доступное. За год до смерти Бориса Федору Борисовичу было пятнадцать лет, Дмитрию — семнадцать. Борис уже хворал и не рассчитывал долго прожить. Чтобы дать государству хорошо образованных служилых людей, а сыну своему — будущему правителю — умных помощников, Борис принял чрезвычайную меру: он решил послать нескольких молодых способных московских людей учиться за границу — во Францию, в Любек, в Англию. В числе намеченных избранников оказался и Аленин. Дмитрий спросил совета у Матвея Парменыча. Страшно было отпускать сироту, друга сына в далекую неведомую Францию, куда Аленину предстояло ехать, но, желая ему добра, Матвей Парменыч пошел на этот риск и дал свое благословение: его утешала мысль, что если поездка пойдет впрок, а учение в западной школе принесет ту пользу, которую ждал Годунов, то, вернувшись, Дмитрий займет, как один из немногих действительно образованных людей в Москве, видное общественное и служебное положение. Руководил Матвеем Парменычем и другой расчет он догадался о начавшейся между Наташей и Дмитрием юношеской любви и решил, что долгое отсутствие либо укрепит это первое робкое чувство и Дмитрий, получив образование, станет впоследствии достойным мужем Наташи, либо под влиянием разлуки первое детское увлечение забудется и Наташа найдет свое счастье с другим избранником. Расчеты Матвея Парменыча, однако, не оправдались, и он сильно раскаялся впоследствии, что отпустил Дмитрия.

Аленин в числе шести молодых людей, посланных во Францию, после медленного двухмесячного пути попал в Париж. Там он поступил в Сорбонну [28] . Учебные занятия, новые смелые знания, волновавшие молодой ум и открывавшие совсем другие взгляды на жизнь, увлекли его. А также увлекла новая заманчивая жизнь величайшего в мире европейского города, с ее нарядной роскошью, шумной суетой и соблазнами. Вихрь жизни закружил молодого неопытного москвича-дикаря, воспитанного на родине в тиши боярского терема строгого и благочестивого Матвея Парменыча. Предоставленный теперь самому себе, он не мог устоять против соблазнов и, не подготовленный с детства к такой жизни и к разумному усвоению ошеломившего его богатства знаний, набравшись одних верхов, счел себя, однако, подготовленным и решил вернуться на родину, чтобы применить сумбурные знания на деле. Из Москвы до него доходили тревожные вести о народном недовольстве Борисом, о вине Бориса в убиении царевича Дмитрия и его чудесном спасении и, наконец, о решимости его занять по праву принадлежащий престол, отнятый убийцей. Слухи эти окончательно сбили с толку Аленина, и он, разгоряченный множеством впечатлений и новизной их, устремился домой, чтобы постоять в случае необходимости за правое дело. Прежняя спокойная жизнь была уже не для него: хотелось подвигов и кипучей деятельности. По дороге в Москву он свернул из Германии в Польшу, где, по слухам, жил московский царевич, собиравший там ратные силы, чтобы идти воевать свое царство. Прибыв в Краков, Аленин поспешил к недавно приехавшему из Москвы послу Бориса Постнику-Огареву, посланному к Сигизмунду для приведения к благополучному концу заварившейся истории с самозванцем. Постник-Огарев сам уже был сбит с толку осложнившимися в Кракове событиями и перекрестными допросами его в Сенате. Он дал Аленину, приставшему к нему с расспросами, уклончивый ответ, смысл которого сводился к тому, что если бы самозванец и был действительно сыном Иоанна Грозного, то все равно он права на престол не имел, потому что рожден от седьмого брака царя. Этот уклончивый ответ совсем не устроил взволнованного Дмитрия. Он обратился к другим родовитым и сановитым московским людям, самовольно приехавшим в Краков. Те были явно на стороне самозванца. Убедить горячего юношу им не представляло труда.

28

Высшее учебное заведение, основанное еще в начале XIII столетия.

Между тем слухи о появлении Аленина, о его судьбе и настроении дошли до сандомирского управителя Юрия Мнишека. Такие люди, как Аленин, были нужны и ему, и самозванцу. Мнишек оказал юноше гостеприимство, самозванец отнесся к нему милостиво, а его невеста, красавица Марина, Аленина очаровала. И судьба попавшего сгоряча впросак московского скитальца была решена: поступая убежденно и, как казалось, искренне и честно, он всецело отдался злосчастному «царевичу» и… Марине. Самозванец пошел на Москву. Аленин к тому времени простудился и заболел. Из-за переживаний последнего времени простуда перешла у впечатлительного юноши в горячку, и последовать за самозванцем он не мог. По мере выздоровления досада, вызванная временным бездействием, увеличилась под влиянием слухов о победоносном шествии самозванца. Но он нашел утешение в заботливом внимании, которое оказывала больному и красивому юноше его будущая повелительница. Чары «польской нимфы», как звали тогда Марину, были слишком сильны, чтобы против них мог устоять неопытный мальчик, сбитый с толку событиями последних лет. Далекий образ Наташи потускнел — Аленин был во власти прекрасной «польской нимфы». Она уже возвела его в звание пажа-телохранителя, и он сопровождал ее в Москву. Торжественный въезд и еще более торжественное венчание Марины московской царицей сильно вскружили ему голову. Он завертелся в вихре придворной жизни. Страстная, кипучая деятельность самозванца, новшества, которые он вводил, его смелые мечтания о преобразованиях, об облагодетельствовании государства — все это нашло живой отклик в пылком уме Аленина, разгоряченном обуявшими его еще в Париже мечтами о необходимости для Москвы нового строя жизни. Отношения с Матвеем Парменычем охладились: боярин оказался бессильным, чтобы переубедить искренне уверовавшего в самозванца и увлеченного им юношу. А Наташа… Мысль о ней живым упреком возникала в душе Аленина. Милая девушка за время разлуки еще сильнее полюбила его. Он это понимал, но, редко и коротко видясь, старался говорить по-прежнему — холодно и равнодушно. Его влекли другие чары. Сознание это терзало его, он думал о Наташе и давал себе слово договориться с нею, как только первые события улягутся и взбаламученная жизнь мирно войдет в колею.

Но этому не суждено было осуществиться, с ужасающей быстротой разгорались новые события. Казнь самозванца, сознание ошибки безумного увлечения мишурным кумиром, вина перед родиной, Наташей, Матвеем Парменычем вызвали в душе Аленина отчаяние. Но корабли были сожжены, отступления, спасения не было. Его ярое увлечение самозванцем, несомненно, сгубило его будущность. Он мог бы искупить вину чистосердечным раскаянием, но каяться перед Шуйским, вся двуличная деятельность которого была перед его глазами, он был не в силах. Оставалось идти по тому же ложному пути. Но жить без веры, без надежды, без определенной цели он, не по времени развитой и честный, был не способен. Нужно было иметь цель, оправдание, и он его выдумал. Пришла на выручку обманчивая спасительная мысль: Марина, кто бы она ни была, чьей бы ни была женой, — всенародно венчанная московская царица, венчанная на царство до супружества с самозванцем и поэтому независимо ни от чего оставшаяся законной государыней. От ошибочного основного суждения, но опять же искренне ошибочного, мысль вела к дальнейшим заблуждениям: если Марина — законная московская государыня и Аленин присягал и был верен ей в счастливую пору жизни, то, значит, он обязан быть верным ей и в несчастье. И он последовал за ней в Ярославль, разделил с ней двухлетнюю ссылку и затем попал вместе с ее приверженцами в лагерь «тушинского вора». Кому, как не ему, следовало догадаться, что новый «вор» не был царевичем и мужем Марины! Но он отбросил все лишние рассуждения, преследуя одну цель и теша себя все тем же оправданием: Марина — венчанная московская царица, она должна занять престол, и он ей в этом поможет. Тушинский же «вор» в расчет не брался. Он был нужен для достижения цели. Аленин и не верил себе, и проклинал себя, и хотел верить. Душевное состояние его было отчаянное. Однако появление в таборе «вора» «перелетов» из числа знатных, сановитейших и родовитых московских людей внушило ему уверенность, подняло настроение. Он даже решился после долгого отсутствия показаться в Москве. Его приезд от «вора» в столицу Шуйского в то время не мог вызвать осложнений, так как перебежчики путешествовали от двора Шуйского ко двору «вора». Стало обыденным явлением, что отцы, сыновья или друзья, отобедав вместе, расходились в разные стороны — одни во дворец Шуйского, другие в Тушино, а вечером снова были вместе к общему ужину. Матвей Парменыч принял «блудного сына» холодно. Впрочем, он сам был сильно сбит с толку последними событиями, чтобы на искреннюю и горячую исповедь заблудшего молодого человека ответить определенно и доказательно: что это не так, а надо поступать так-то. Что от Шуйского Москве не ждать добра, Матвей Парменыч прекрасно понимал. Дни Шуйского были сочтены. За кого же стоять? Польского королевича он ненавидел всеми силами души. Несомненно, надо было «всей землей» избрать русского царя, но не было еще такого человека, имя которого единодушно произносилось бы многими. Приходилось выжидать события, и пока они наступят, мириться — по пословице «из двух зол надо выбирать меньшее» — с заблуждением молодого горячего юноши, у которого было по крайней мере то оправдание, что он искренне и страстно желал счастья своей родине. Старик понял Аленина, понял, что Тушино для него — временное и преходящее увлечение, мишурная цель, созданная из потребности к самооправданию, понял, что от своего заблуждения он откажется, как только появится иная, настоящая, могущественная цель. Старик понял также, что оттолкнуть Аленина в эти страшные для него минуты душевного смятения — значит его погубить. Поэтому Матвей Парменыч не отказал ему от дома, и Дмитрий время от времени продолжал урывками навещать семью боярина.

С Наташей Аленин так и не успел договориться. Он — все еще не мог разобраться в своей душе, не знал, что сказать, да и не такое было время, чтобы думать о личном счастье. А из-за недоговоренности отношения между молодыми людьми продолжали казаться прежними, несколько холодными, но не порванными. Затем после бегства «вора» и Марины в Калугу наезды Дмитрия стали происходить значительно реже: весной и летом ему удалось всего два раза проникнуть в Москву, да и то сильно рискуя. После избрания Владислава, с августа по декабрь 1610 года, стало невозможно человеку из калужского лагеря попасть в занятую поляками столицу. Но, получив в начале декабря весть о безнадежной болезни боярыни Феодосии Панкратьевны, заменившей с детства ему мать, которую он глубоко почитал, Дмитрий решил пробраться в Москву, чтобы проститься с ней и принять благословение. Он успел вовремя — накануне ее смерти. Поездка эта едва не стоила ему жизни: перед самым въездом в столицу ему пришлось отбиваться от трех польских жолнеров [29] . Дмитрий показался им подозрительным, и они пристали к нему с расспросами. Затеялась драка. К счастью Дмитрия, подоспел разъезд конных стрельцов, которым он объяснил, что едет как будто из Смоленска. Стрельцы его выручили; один жолнер был убит, двое других остались раненными на месте стычки. Сам Дмитрий отделался не опасной для жизни раной в голову. Он добрался до дома Матвея Парменыча поздно ночью, весь в крови. Боярыня умирала. Наскоро перевязав рану, он успел проститься с Феодосией Панкратьевной, а потом сам свалился и пролежал в бреду и жару три дня. К выносу, однако, он смог подняться. Как ни убеждал его Матвей Парменыч, тронутый благородным порывом его души, не показываться пока на улице и не подвергать себя новому риску, Аленин решил отдать последний долг боярыне, проводив ее до могилы. Рана не успела еще зажить, и он поэтому шел с повязкой и платком на голове. Так требовал обычай того времени. И тем не менее, как ни было скрыто его лицо, боярин Цыплятев успел его разглядеть и узнать…

29

Солдаты.

Такова была полная превратностей судьба Дмитрия Аленина, считавшегося, хотя и не явно, женихом Наташи. В том, что она без ума любит Дмитрия и ни при каких обстоятельствах не сможет от него отказаться, Матвей Парменыч нисколько не сомневался. И тем тяжелее становилось у него на душе при мысли об ожидавшей ее участи, если его не станет. Он был уверен, что рано или поздно Дмитрий выйдет на верный путь. Но когда это время настанет и доживет ли до него старик! А не будь этого проклятого Смутного времени, как славно наладилась бы жизнь молодых людей! Прожила бы подольше и Феодосия Панкратьевна, и в теплом, так старательно свитом гнезде протекла бы счастливая старость.

Проносились в голове старого боярина воспоминания о минувшей жизни, согласно прожитой с женой. Навертывались слезы на глазах старика и скатывались на седую бороду. Ныло сердце в тоске за Наташу, которая шагала рядом с ним за гробом. В день смерти матери она рыдала как безумная и не помнила себя от отчаяния. Но, обладая сильной волей и жалея отца, она заставила себя внешне успокоиться. Сегодня для нее была приготовлена крытая каптана [30] . Она отказалась сесть в нее, предпочла идти рядом с отцом, чтоб ободрять его своей близостью. Ее осунувшееся прекрасное личико с черными полукружиями густых бровей над глубокими карими глазами было бескровно-бледно. Бедная, так много передумавшая в последние дни голова жалко выглядывала из-под шапки-столбунца [31] , и не спускались из-под него длинные черные косы по пояс с вплетенными в них алыми лентами, теперь остриженные в знак печали. Окаменело ее сердце, и не было слез в тоскливо-скорбных глазах, устремленных на гроб.

30

Закрытый зимний экипаж типа возка-кареты.

31

Зимний девичий головной убор, высокая меховая (у богатых соболья или бобровая) шапка с верхом из шелковой материи.

Стоны-причитания плакальщиц, окружавших гроб, заунывные, как стон ветра в вершинах безлистых осенних деревьев, потом сдержанные рыдания близких под мрачными сводами церкви Меркурия Смоленского в облаках ладана; за душу хватающее пение; жалобный, с надрывами перезвон колоколов — вся эта щемящая сердце обстановка последнего церковного прощания не тронула окаменевшего в печали сердечка Наташи. Но когда перед опусканием в могилу гроба подняли его крышку, когда отец, вглядевшись в покойницу последним пристальным мучительно-скорбным взглядом, коснулся губами ее лба и убито-жалко отошел в сторону и тихо, безмолвно заплакал, судорожно поводя плечами под шубой и утирая рукавом глаза, Наташа вдруг вскрикнула протяжным, прерывающимся, душу леденящим воплем, запрокинула голову и стала падать навзничь. Но… ее вовремя подхватил боярин Цыплятев, приехавший с казни к похоронам.