Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

– Мне никого не надо... Пулат меня проводит.

Долго они изучали карту, долго советовались. Призывали дважды Пулата, но тот только твердил: «Скорее ехать надо».

— О, — вдруг вспомнил Пантелеймон Кондратье­вич, — а Иргаш, сын Файзи?

— Сын-то он сын, — с сомнением протянул Пётр Иванович, — но говорят о нём разное.

— Нет, разберемся спокойно. Иргаш — сын Файзи. С отцом у него не всё ладно, но узнав о болезни отца, он постарается загладить свою вину.

— Посмотрим, — неопределённо сказал доктор.

— Иргаш — местный человек, знает каждый каме­шек, каждый кустик в долине. Храбр, воинственен. Он проведёт вас через степь и тугаи.

— Возможно.

— Наконец последнее: вы знаете, по всем данным Иргаш недавно прикончил в Махаутепе некоего Чандра Босса, очень опасного, по нашим данным, британско­го разведчика. Правда, здесь роль сыграли низменные побуждения. Раньше он мне казался подозрительным, но после убийства сам явился к нам. В глазах Энвера он теперь преступник, предатель. За кордон Иргаш по­боится сунуться, ему там один конец — болтаться на пе­рекладине.

— Ну, до свидания, — сердито сказал доктор и по­шёл к выходу.

— Как вы решили? — окликнул его Пантелеймон Кондратьевич.

— Решил, решил! Давайте Иргаша, всё равно вы­хода нет.

Пётр Иванович легко вскочил в седло.

Через несколько минут они с Пулатом исчезли за краем обрыва. Пантелеймон Кондратьевич проводил их глазами и приказал вестовому:

— Иргаша ко мне.

Немного спустя из-за шалашей выскочил на полном карьере всадник в белой папахе. Это был Иргаш. Он доскакал до обрыва и поспешно стал спускаться в пой­му реки.

Доктор спешил. Он понимал, что положение Файзи очень тяжёлое, и не хотел терять ни минуты.

Так началась поездка, полная приключений, опас­ностей, безумной скачки, тяжелых изнурительных пе­реходов, жажды, зноя.

К полудню путники пересекли пустынное выжжен­ное плато. Зной давил. Мучила жажда.

И вдруг вдали блеснуло озеро. Вода голубая, ласко­во поблескивающая, так и манит.

Доктор сердито кричит:

— Стойте! Мираж.

Но Иргаш и Пулат уже помчались, погоняя истощённых лошадей.

Чем ближе, тем больше бледнеет голубизна. Исчезает серебристая рябь. Уже копыта коней ударили по поверхности только что, казалось, плескавшегося озера. Твёрдая, точно камень, корка звенит под ногами коней. Но впереди что-то блестит. Вода?

Иргаш гонит коня дальше, пока он не начинает прова­ливаться по колено в чёрную вонючую грязь и пока не становится ясно, что блестела не вода, а слои ослепи­тельно белой соли.

— Что это с ним? — говорит доктор, с трудом шеве­ля сухими губами. — Местный житель, а поддаётся на мираж... И коня зря гонит.

Он вглядывается вдаль и вдруг видит плывущего в дрожащем, колеблющемся воздухе всадника. Да, теперь понятно, что Иргаш кинулся не за миражем, а поскакал выяснить, кто это едет.

Иргаш уже подъехал к всаднику. Они стоят и, оче­видно, беседуют. Вот они едут обратно.

И вдруг радость сжала сердце. Интересно, что Пётр Иванович сначала узнал лошадь. Да, Белка нельзя не узнать. Прав Алаярбек Даниарбек, когда говорит, что Белок — единственный.

А узнав Белка, доктор сразу же признал Алаярбека Даниарбека.

— Браво! — закричал Пётр Иванович.

Радость Алаярбека Даниарбека, как он и сам вы­разился, не имела равной в этом лучшем из миров, но он только на какое-то мгновение позволил себе про­явить слабость и обнять доктора, уткнув ему голову в плечо. Тут же он расхолодил теплоту встречи свойствен­ными ему сентенциями, вроде: «Голова без дружбы — пи­ща без соли», «Состарившаяся дружба не умрет».

По-хозяйски Алаярбек Даниарбек сразу же сделал замечание Иргашу за безумную скачку. Кони дышали тяжело, бока их покрывала желтая пена.

— Так вы далеко не уедете!

— Лягушка дальше своей лужи не прыгнет, — сви­репо ответил Иргаш, — а ты на своей белоглазой козе далеко не ускачешь.

Назвать коня Белка козой! Большего оскорбления Алаярбек Даниарбек не слышал. Он не вступил в пре­рекания с Иргашем, не начал с ним аскиабозлик, как сделал бы непременно в любом другом случае, а только сдавленным голосом сказал:

— Упрёк завистника считаю за ничто. Так гора не замечает капли дождя.

Что-то ещё сказал Иргаш, но Алаярбек Даниарбек через плечо бросил:

— Две вещи — плохое свидетельство ума: молчание, когда надо говорить, и разговор, когда надо молчать... Ослепнет всякий, кто не может смотреть без зависти.

Немалый путь проделал Алаярбек Даниарбек, но его Белок был такой свеженький и чистенький, точно он только что вышел из конюшни. Алаярбек Даниарбек с той поры, как получил обратно своего конька, так обра­довался, что не садился за дастархан, пока Белок не получал свою порцию сена, не ложился спать, пока он не был напоен.

Безропотно пустился Алаярбек Даниарбек за докто­ром в путь, хоть и мечтал о покое и отдыхе. Сколько он путешествовал на своем веку, сколько испытал трудностей и лишений, что немного меньше их, не­много больше их — безразлично. Он только непрерывно ворчал всю дорогу, потому что его Белок не получал во­время корм. А по мнению Алаярбека Даниарбека, если Белок не получал раз и навсегда установленной нор­мы, трёх снопов сухого клевера и десяти фунтов ячменя, следовательно в мире появилась трещина, звёзды встали на дыбы и вся поездка проходит в не­нормальной обстановке. Особенно его возмущало, что доктор отказался от ночлега и решил ехать всю ночь без остановок.

Так они ехали при свете звёзд, и только топот ло­шадиных копыт нарушал тишину спящих холмов и степи.

Долго плутали по тропинкам, пробиравшимся через тугайный лес. Шуршали и били по лицу ветви туранги, колючей джиды, осокорей и джангала. Из темноты внезапно выползали гигантские, в несколько обхватов, дуплистые талы. Часто переезжали топкие низины. С храпом кидался в чащобу какой-то зверь. Однажды явственно послышалось тигриное мяукание, и мелкая дрожь пробежала волнами по коже коней, точно очи хотели стряхнуть с себя что-то ужасное.